Приговоренная. За стакан воды - Анн-Изабель Толле

Я снова вздрогнула и невольно подумала, что ведь ему действительно больше нечего делать. Вздрагивать — вот что у меня получается лучше всего с тех пор, как я оказалась здесь. Я вечно вздрагиваю по пустякам.

Чтобы не слушать больше громких возгласов Калила, я немедленно встала. От такой скотины всего можно было ожидать. Прежде чем переступить порог камеры, я быстро огляделась. Мое сердце сжалось. Странно, но когда я ухожу из этого гнилого места, которое ненавижу, я почему-то хочу сюда вернуться. Видимо, в конце концов я привыкла к этой могиле, в которой я до сих пор жива. Прикованная за руки и за ноги к ремню Калила, я сразу же узнала запах тюрьмы: совершенно особую тошнотворную вонь, смешанную с хлоркой и объедками. Мы шли по длинному коридору, по обеим сторонам которого были камеры, и наши шаги гулким эхом отражались от заледеневшего бетонного пола, выкрашенного поблекшей, облупившейся желтоватой краской. Я не слишком высокая, и все же я чувствовала, будто сводчатый потолок давил на меня, как в кладбищенском склепе. Замогильный голос раздался из-за тяжелых дверей:

— Тебе конец, Азия, пробил твой час.

И хохот. Пока остальные заключенные не присоединились, Калил заставил всех замолчать. Его раскатистое «заткнитесь!» разнеслось по всей тюрьме.

Идя навстречу неизвестности, я думала о том, что с того момента, как меня приговорили к смерти, прошло три месяца. Я прекрасно помнила визит министра по делам религиозных меньшинств, Шабаза Батти, на следующий день после этого ужасного известия. Он так подбодрил меня. Потом ко мне еще заходили несколько местных журналистов. Эти визиты как-то смешались у меня в голове, но я помню, что отвечала всем на одни и те же вопросы.

Мы подошли к знакомой двери в кабинет начальника тюрьмы. Калил пробормотал что-то себе в усы, но слишком тихо, так что я не расслышала.

Когда мы вошли, меня ослепил яркий желтый свет. В комнате было много народу, много шума. Ко мне подошел высокий грузный мужчина в очках.

— Здравствуй, Азия, меня зовут Салман Тасир, я — губернатор Пенджаба. Я знаю твою историю и уверен, что ты в ней — жертва. Поэтому я собрал пресс-конференцию, чтобы ты смогла заявить всему миру о своей невиновности.

Я не могла поверить, что все эти люди собрались здесь ради меня. Я испуганно отшатывалась от всех этих прожекторов, репортеров с камерами наперевес, которые снимали меня, будто диковинную зверушку на ярмарке. Я была одета в коричневый салвар камиз, полученный от мужа неделю назад. Последовав совету Наджимы, депутата-христианки, с которой я познакомилась в июне 2009, незадолго до заключения, я полностью покрыла себя, так, что видны были только глаза. Наджима — моя союзница. Она по секрету шепнула мне, что нужно обязательно прятать волосы, чтобы не провоцировать экстремистов, которые не выносят, когда женщина открывает лицо перед толпой незнакомцев.

Поправив покрывало, я села на почтительном расстоянии, но неподалеку от губернатора. Все эти незнакомые люди смущали меня. Я, деревенская женщина, рядом с человеком, который… мне не верилось в происходящее.

Губернатор сразу же взял слово. Он объяснил журналистам, что меня несправедливо обвинили, что этот закон о богохульстве провоцирует рост преступлений против религиозных меньшинств и самых незащищенных слоев населения, а также не только идет вразрез с принципами ислама, но и вредит этой религии. Потом он замолчал. Я поняла, что теперь моя очередь высказаться. В ужасе я подумала, что это мне не по силам. Женщины моего положения никогда не высказываются, особенно на публике, а уж тем более в присутствии иностранцев. Не зная, что говорить, я принялась бормотать что-то неразборчивое. Губернатор пришел мне на помощь. Он прервал меня, сделал ободряющий жест рукой и попросил рассказать о том, что произошло в деревне между мной и мусульманскими женщинами.

Я чувствовала себя неуютно, говорила недостаточно громко для телевидения, но все меня внимательно слушали. Постепенно уверенность стала возвращаться ко мне, ведь это была уникальная возможность заявить о своей невиновности. Я рассказала о том, что случилось на самом деле, как женщины впали в истерику из-за того, что христианка предложила им выпить воды из одного с ней стакана. После ссоры меня стала преследовать разъяренная толпа, несколько жителей деревни избили меня и потащили в полицию, где под давлением толпы и деревенского муллы было решено бросить меня в тюрьму, несправедливо обвинив в богохульстве. Когда я закончила, Салман Тасир от души поблагодарил меня. Я испытала огромное облегчение от того, что смогла наконец рассказать всю правду.

В тот день я была бесконечно далека от мысли о том, что три месяца спустя добрый губернатор поплатится жизнью за эту пресс-конференцию.

Салман Тасир даже задержался после того, как все журналисты разошлись, и стал успокаивать меня, говорить, чтобы я не падала духом, что он знает, как тяжело сидеть в тюрьме, ведь он тоже был в заключении в 1980-е, при диктатуре генерала Мухаммеда Зия-уль-Хака. Уже тогда губернатор сопротивлялся росту влияния фундаменталистов в Пакистане. Потом он стал бизнесменом, позже министром промышленности при президенте Мушаррафе, а в 2008 году его назначили губернатором Пенджаба.

В своей неуютной камере я куталась в изорванное одеяло, наблюдая за тем, как большая муха садится на остывший рис в моем котелке. Я была раздавлена, не могла проглотить ни крошки. Если они смогли убить такого важного человека, как же мне надеяться на освобождение? Есть ли у меня хоть малейший шанс? Я всего лишь скромная женщина, христианка, которую так легко прикончить. Наконец, измучившись от переживаний, я заснула.

На следующий день после убийства губернатора, проведя холодную ночь в беспокойных метаниях, я узнала от Калила о том, что Салмана Тасира убил его собственный телохранитель. Через несколько дней Ашик добавил, что убийца выкрикнул «Аллах Акбар» и изрешетил бедного Салмана Тасира автоматной очередью, а потом улыбался перед телевизионными камерами…

Правительство объявило трехдневный траур, и Калил злился на меня за это.

— Ты останешься без прогулки, потому что это все из-за тебя! — бесновался он. — Я должен был уйти со службы в полдень, но из-за этого траура у нас не хватает людей.

Я не отвечала, чтобы не злить его еще больше, и даже не поднимала на него глаза, но он продолжал:

— Берегись! Если ты заперта здесь, это еще не значит, что ты в безопасности…

Даже уставившись в пол, я чувствовала всю тяжесть его презрительного взгляда. Слова вертелись у меня на языке, сталкиваясь друг с другом, словно камни в речном потоке. Я хотела ответить ему, что это несправедливо, но смолчала. Оказавшись в тюрьме, я научилась становиться незаметной, сливаться с выцветшими стенами и грязью на полу камеры.

Вновь оставшись одна, я попыталась обдумать случившееся, но никак не могла собраться с мыслями. Все происходило так быстро и было так сложно… Мне казалось, что я живу не своей жизнью, и порой я спрашивала себя, не сон ли это. Мне хотелось не терять надежду. Господь со мной, а с ним и министр Шабаз Батти.