Люди сверху, люди снизу - Наталья Рубанова

Аня к тому времени постриглась очень коротко, став походить на хорошенького «дайка» (если воспользоваться терминологией одной из субкультур), только без опознавательных знаков в виде украшений, надетых и вдетых на и в определенные части тела. Впрочем, несколько раз в клубе ее пытались заарканить «бучи» (очень чего себе даже барышни, отчасти напоминающие свой собственный отрицаемый физиологичный антоним), перепутавшие «натурал-ку» с «розовой»: но не однополой любви ей хотелось. Ей еще нужен был ОН.

Бла-бла-бландинистая, она раскрасила челку в ярко-рыжий со светло-сиреневым. Получилось чертовски здорово – а особенно здорово получалось, если свет прожектора освещал ее за стойкой, обнажая экстремальные изыски в виде мастерски выточенных черт лица и хорошо скрываемой грусти в немного расширенных – наверное, от вечного удивления толстокожестью мира – зрачках. Руки, идеально выполнявшие свою работу, ловко и быстро отталкивали бокалы, тарелки и пепельницы посетителям; чаевые компенсировали аморально-патологические издержки сферы безумного обслуживания; Армен Григорян уже выходил на сцену, а Ане было почти двадцать пять: совсем уже и еще только.

Когда Григорян запел, все стихли; публика в тот вечер была душевная, поэтому Аня позволила себе на минутку забыть о ней, вспомнив, что и сама она знает ноты, и когда-то… «Маленькая девочка со взглядом волчицы, я тоже ко-гда-то был самоубийцей, я тоже лежал в окровавленной ванной и молча вкушал дым марихуаны…» – Аня оглядывала наводнивших клуб одиноких пиплов – «…их гильотина ждет, сверкая серебром»… На «Реанимационной машине», не очень нравившейся Ане, ее попросили пару пива и сушеных кальмаров. Аня привычно оттолкнула от себя кружки, пересчитала деньги и подняла глаза, хотя последнее время не рассматривала посетителей. Перед ней стоял Высокий Красивый чувак (Редактор пишет стихи и не вычеркивает жаргонное слово), как раз в ее вкусе, в самое яблочко, вот черт, – а попробуй полюбить маленького, страшного, с комплексами! Но она на работке; но, конечно, у него кто-то есть, такие одни не бывают, по умолчанию не бывают такие одни, а ОН как раз такой – Высокий Красивый, как раз в ее вкусе, в самое яблочко, где твои принципы, Анечка, в каком месте… О, ч-ч-черт!!!

СОЛО РЕАНИМАЦИОННОЙ МАШИНЫ: постепенно у героини происходит смена парадигмы, приводящая к выходу из нелепого жизненного сценария.

Высокий Красивый был с просто высоким симпатичным; они потягивали пиво, выстукивая о барную стойку ритм, как делают это обычно музыканты. «А ту собачку, что бежит за мной, зовут Последний Шанс», – пел Григорян, и Ане очень хотелось, чтобы тот, кто был в ее вкусе – Высокий Красивый, – обернулся еще раз. «Она не любит мужчин, она любит клубнику со льдом» – доносилось со сцены.

Как ни странно, сие свершилось: ОН действительно обернулся, и заказал еще пива, и поблагодарил, а через полчаса снова заказал. Когда же концерт закончился и включили нейтральную музычку, а высокий симпатичный вышел из зала, Высокий Красивый попросил двести коньяку и поинтересовался именем Ани. Та ответила легко, и так же легко отвечала дальше, в перерывах между отталкиванием от себя заказанных посторонними одинокими пиплами напитков… Но этикетом ей предписывалось не разговаривать с посетителями вне материи их заказа. ОН же сказал, что будет здесь всю ночь и, если она не против, станет ждать ее в шесть – когда клуб закроется – на улице…

Она – социальная, культурно-контекстная, по– и пастельная, (а)логичная и легкая на подъем, конечно, была не…

Новый абзац.

…Утренняя Москва казалась понарошной, ненастоящей: пустынные улицы, сонные дворники в рыжих жилетах, тихость и неспешность шумного и суетливого обычно центра; голуби у Чайковского, редкие студенты, приезжающие по утрам заниматься в консу, шелест листьев, почти чистый по сравнению с дневным воздух, долгие неповоротливые поливальные машины, собаки, кошки, редкие прохожие, угрюмый «поздний» Гоголь около библиотеки, телефон-автомат на стене Гнесинки, у которого ОН поцеловал ее, и целовал долго и вкусно, господи, а ведь даже не спросила, как зовут… Аня чувствовала, будто знает Его тысячу – а может, даже больше – лет. Темы для разговоров не заканчивались, а солнце, уже пробивавшееся через облачка Хлебного переулка…

Но здесь совершенно неожиданно и некстати появляются Слова Автора:

– Запрещенный приемчик! Облака, любовь с первого взгляда… Стыдись! Это как дети и животные! Кстати, как ты знаешь, Набоков тоже вводил в тексты Слова Автора и сам являлся действующим лицом. Ты что, возомнила себя Набоковым? Но ведь ты даже не умеешь играть в шахматы! Чтобы действительно понять Набокова, нужно владеть по меньшей мере тремя основными европейскими языками плюс хорошим русским. Хорошим, слышишь? А ты что с языком сделала?

– Я его отдала Ему в губы, пис-сатель!

…И Аня отдала свой язык Ему в губы, вложила его в Его рот, и тело ее задрожало, забилось, вспомнив, как две плоти могут быть счастливы в своем старом как мир дуэте, как могут они быть впервые; телефоны записывали на салфетке, прихваченной случайно в клубе.

Так у Ани началось нечто прекрасное и ужасное одномоментно: прекрасное оттого, что началось, и ужасное потому, что могло когда-нибудь закончиться. Аня еще не умела наслаждаться одним настоящим моментом и не могла не загадывать на будущее – во всяком случае, это касалось отношений с Ним; она так боялась потерять Его – Высокого Красивого шатена с добрыми хитрыми глазами, которые, когда улыбаются, становятся совершенно завораживающими, и Аня, как школьница, теряет голову. Ах, восьмиклассница-а-а… Впрочем, ей хватало ума не показывать всего накала страстей, дабы не отбить у Мужчины как вида его основного охотничьего инстинкта в отношении ее – как вида Женщины.

Чем ОН занимался, на что жил и как звали его родителей, Аня так никогда и не узнает, как не узнает и того, куда ветер дует. А ветер дует туда, где в три с половиной кольца древней змеей свернулась в Муладхаре спящая, заточённая в незнании красавица-Кундалини – короче, ветер дует прямо Ане между ног, ветер захватывает основание позвоночника, и ей это явно нравится. В гостях Аня слышит фразы, типа «Кундалини может быть понята только в контексте родной культуры» и «Юнг заимствовал понятия из кундалини-йоги; но Кундалини и Анима не тождественны, Анима все же более широкое понятие». Вокруг нее говорят что-то о ведической традиции и кашмирском шиваизме, а она ничего не смыслит ни в ведической традиции, ни в кашмирском шиваизме, поэтому поначалу очень сильно не врубается, а когда уже частично врубается, смотрит на мир глазами ребенка и скупает эзотерическую литературу тоннами, но не всякую. В общем-то ее всегда интересовало некое абстрактное тайное знание – ей казалось даже, особенно в периоды больных дней и лунных затмений, что, может быть, она и сама обладает какими-то «странными» способностями. Развивать же их было некогда и не на что: садханы, с точки зрения европейца-обывателя, возможны, когда ты не думаешь о том, где будешь жить и что будешь есть завтра; именно в этом же варианте они более всего невыносимы… Аню плющило так, что на какое-то время она даже забросила статьи. Она проглатывала тома ученых гуру, не особо разбираясь поначалу, кто о чем говорит, с кем спорит, чему учит и чему противоречит – это был просто опыт накопления, узнавания, немого ди-адога. А еще… – еще это было ЕГО время, когда ОН открывал ей глаза на мир, будто снимая катаракту: ОН заново учил ее дышать, видеть, любить; «Когда человек лишен Шивы, он шава», – любил повторять ОН. – «Что такое шава?» – «Труп», – улыбаясь, говорил Высокий Красивый и целовал Аню, отодвинув блюдо с ветчиной – видимо, он был тогда недостаточно сильным, чтобы отказаться от секса и мяса; потом он нес ее на диван, и – долго-долго.