Пацан - Павел Сергеевич Иевлев

но скучно, как инструкция по использованию туалетной бумаги для лиц с задержками развития. Не намного скучнее книг и телевизора, впрочем. Как вы жили, пацан, в такой скукотище? Даже я с моим убогим словесным поносом прокатил бы у вас за гениального стендап-комика или хоть частушечника какого.

Я частушки вам спою,

Сильно не замучаю:

Про жизнь дурацкую мою

Судьбу, блин, злоедучую…

— К этому у меня если не талант, то хотя бы склонность. Но увы, в эту сторону творчески развиваться мне почему-то не предложили. Сиди рисуй три часа в день, и всё тут. Хорошо или плохо рисуешь, тюремщикам было более-менее пофиг, но отлынивать не дают, сразу Звук включают. И пока не нарисуешь гипсовый персик так, что он будет на фрукт, а не на карликовую жопку похож, урок не засчитывается. Будешь рисовать, пока он тебе сниться не начнёт. У меня сначала туго шло. Горшки и яблоки ещё туда-сюда, а носатого мужика я полгода малевал, пока не передал выражение хронического запора на лице. Потом руку набил, стало что-то получаться. «Терпение и труд в могилу сведут», как говаривала моя бабуля. Вот, посмотри, это ты. Рисовал по памяти, но вышло не то чтобы совсем не похоже, как по мне. Нравится? Нет? Ты кивни, что ли.

Мальчик неуверенно кивает, разглядывая листок в блокноте.

— Да похож, похож! Со стороны-то виднее… Правда, признаюсь сразу, такую дверь, чтобы через неё свалить, нарисовать у меня и не вышло. То ли это всё сказки, то ли таланта не хватает. Зато нарисовал на стене портрет дочери. Тоже по памяти, но довольно похоже, как по мне, вышло. С ней я и разговаривал потом ещё три года. Понимаю, что от этого несёт махровой шизой, но я тебя уверяю, пацан, что для человека, просидевшего пять лет в одиночке, я ещё более-менее ничего. Особенно на фоне тех, кто в ней не сидел. Я хотя бы не кусаюсь. Да, пацан, у меня есть дочь. Взрослая уже совсем, к тридцатнику ей было, когда в последний раз виделись, а сейчас уже, значит, за тридцатник. Я после бабкиной смерти, когда школу бросил и свалил на поиски приключений, про подружку свою Ксюху и не подумал вовсе. Она на меня разобиделась тогда — страсть. Но когда я через пять лет вернулся, чтобы бабулину квартиру продать и вообще подбить хвосты, то простила. Я был молодой-красивый, моряк-с-печки-бряк и даже при деньгах маленько. К тому времени я немало девиц поматросил, но оказалось, что первая любовь не заржавела, и у нас с Ксюхой понеслись такие чувства, что когда она таки залетела, я сказал: «Рожай, беру тебя взамуж». И родилась у нас Алёна, девочка-припевочка. Ксюха красивая была, да и я ничего себе, хотя сейчас уже не скажешь, а дочь у нас вышла вообще на заглядение. Души в ней не чаял, честно. Но шило в жопе было сильнее меня, так что носило постоянно то там, то тут, а жена с ребёнком меня ждала, у окошка скучая. Ждала-ждала, да и не дождалась однажды. Вручила мне Алёнку, чемодан её тряпья, и только мы её и видели. Остался я с пятилетней девчонкой на руках и сразу многое понял про свою бабулю. Признаюсь тебе, пацан, честно, отец из меня вышел такой говённый, что дальше некуда. Дочерью пирата быть совсем не так весело, как пишут в сказках, потому что папаша вечно в разгоне, крутится как ходовой винт, иначе не то что без бизнеса — без башки остаться можно. Ребёнок то с няней, то с очередной папиной шалавой, то вообще сам по себе. Выросла дочь умницей-красавицей, вся в маму, и первым делом, как только смогла, сменила фамилию и отчество даже поменяла. «Я, говорит, папаня, на всю оставшуюся жизнь травмированная, мне психолог объяснил. Буду ходить на терапию, чтобы поскорей тебя забыть, как страшный сон. Отныне ты мне не отец, а западло позорное, знать тебя не желаю!» Я бы этого психолога на рею вздёрнул, но не было на моём корабле парусов, не те времена. Поэтому переписал на дочь квартиру, дал ей денег на терапию на десять лет вперёд и снова в море ушёл. Так больше и не виделись. Сначала думал: «Ну и фиг с ней, тоже мне цаца какая! Папа ей плохой… Да не видала ты плохих пап! Сыта-одета-обута была всегда, ни в чём не нуждалась, руки на тебя, дурочку, ни разу не поднял и даже не ругал почти, хотя ты те ещё кунштюки выкидывала! А что душевной чуткости мало проявлял, так недосуг. Времена-то были такие, что только держись. То ли в банк на счёт, то ли в морг на учёт». А когда в одиночке посидел, то дошло, что это вообще-то самое важное, что в моей жизни было. А я не понял и провтыкал. И назад уже не вернуть. Вот и болтал с её портретом: не то объясниться хотел, не то оправдаться, не то просто крышей подвинулся.

Вредно человеку самому с собой наедине оставаться, слишком высокая концентрация. Но даже нарисованная, она меня не простила. Видать, так и помру непрощённым. Ладно, что-то заболтались мы с тобой, ночь уже на дворе. О, слышишь, слышишь? Начинается ночной концерт! Вот об этом я тебе и говорил — не то вой, не то плач, не то песни-хоть-тресни. Слышишь? Слышишь, как заходится? А знаешь, что, пацан? Ночь-то лунная. А у меня теперь бинокль есть! Давай-ка выберемся тихонько на палубу, вдруг да увидим, кто это там такой голосистый? Тебе интересно? Мне так да! Как там моя одёжа? О, просохла. Значит, можно больше не изображать привидение-с-мотором, дикое, но симпатичное. Я тебе потом расскажу про Карлсона, напомни… А, ладно, сам себе напомню. Но позже. Сейчас у нас охота на ночного певуна! Накинь куртеечку, прохладно. И не шуми на всякий случай. Он, конечно, так надрывается, что, скорее всего, только себя слышит, но мало ли. Да, сюда,