Асфальт и тени - Валерий Казаков

«Что-то они там долго, все остынет», — подумал он и шагнул из золотистого круга света в растворившую его темноту.

Опершись о перила, он заглянул вниз. В неярком пятне «летучей мыши» стояли, вытираясь, две голые Дарьи.

— Какая ты у меня красивая, — вполголоса говорила маленькая, — мужики, наверное, слепые пошли. Эх, скорей бы вырасти, я бы им показала, как надо Дашеньку любить!

— Глупый ты ребенок, вытирай хорошенько голову.

— Послушай, мама, я уже устала жить без папы. Скоро в школу, а там, говорят, у всех детей про папу и маму спрашивают. Что же мне говорить, что вместо папы у меня деда?

— Дашенька, давай сегодня не будем заводить эти разговоры, у нас с тобой был уговор?

— Был, — готовая захныкать, ответила девочка, — но только он был до сегодняшнего дня. Мамуля, миленькая, он такой хороший — и сильный, и умный, и тебе нравится, и мне. Мамуль, ну разреши мне один только раз выбрать себе папу, а то у тебя это плохо получается. Мам, ну может, мне повезет, и мы все вместе будем счастливы? — Вдруг, как бы спохватившись, она быстро надела Алексееву футболку, доходившую ей чуть ли не до пят, и, крутанувшись, погасила подол. — Я побегу, а то он еще чего доброго уснет, — и она зашлепала босыми ножками по вылизанным дождем и солнцем деревянным ступеням.

— Дарья, прошу тебя, без глупостей, — прошептала вслед совсем обескураженная мать.

Алексей отпрянул от перил. В душе кипели и душили друг друга противоречивые чувства: ему было стыдно за подслушанный разговор, от нежной жалости к маленькой Дашке щипало глаза, от красивой обнаженной фигуры матери вскипала кровь. Закоренелые холостяцкие привычки, почуяв явную опасность, наперебой загалдели о своей незаменимости.

«Влип ты, братец! Теперь держись!»

Поужинали быстро и на удивление спокойно. Алексей с Дарьей старались не встречаться взглядом, осоловевшая от усталости и сытной еды Дашка задремала прямо за столом. Когда Алексей переносил ее на кровать, она нежно его обняла и, еле разлепляя опухшие губенки, прошептала:

— Ты нас не отпускай, мы — твое счастье, — и, чмокнув в небритую щеку, заснула, едва коснувшись подушки.

Взрослая Дарья убирала со стола, одетая в очень идущие ей старинные, прошлых времен домотканые наряды. Она была похожа на каких-то своих прабабок, гордых и неприступных, будораживших кровь и воображение знатных мужей хиреющей Европы.

Алексей смотрел на молодую женщину, и первый порыв наброситься, впиться в ее наполненные ожиданием губы, насладиться ее бессилием и покорностью, задохнуться от собственной силы и неутомимости постепенно стихал. Ему на смену пришло легкое дыхание неведомой пока любви. Казалось, тысячу лет они живут вместе в этой избушке, и нет никого и ничего, кроме них, в этом подлунном мире.

Они проговорили всю ночь, крепко прижавшись друг к другу, каждый спешил поскорее стать нечаянным свидетелем прошлых жизней другого.

На веранде стало прохладно, и, выбившиеся из сил, укутанные большим суконным одеялом, они молча смотрели на рождающееся в легком тумане оранжевое солнце их первого дня.

Внизу, в прибрежных камышах, зашумел легкий ветерок, мелкая рябь заплясала по озеру. Вода и ветер, разбегаясь в разные стороны, с доброй завистью глядели на веранду.

Алексей и Дарья безмятежно спали, доверчиво прижавшись друг к другу.

Город, с его закопченными подслеповатыми днями и ночами, безжалостно гремящими железом, отступал медленно. Долго еще справа и слева, среди красот предгорья уродливыми призраками возникали нелепые строения, окруженные клочками поцарапанной человеком земли.

Машина с легким шуршанием катилась по черному, в радужных разводах от дождя асфальту. Горьковатый запах намокшей скошенной травы безуспешно соперничал с приторными испарениями разогретого битума. Еще несколько поворотов — и вот они, горы. Неровными зелеными, накатывающими друг на друга волнами они бежали к далекому горизонту, чтобы там, на краю видимого мира вспениться белесыми, как прибой, снегами Саян.

Первоклассная дорога толстой сероватой змеей медленно извивалась в неглубоких логах, сдавливала жадными кольцами горушки, летела прямой стрелой по поймам шумливых речек.

«Помнишь, как с твоей подачи начинали строить эту дорогу? Сколько было шуму, упреков в маниловщине, авантюризме, а получилось, пожалуй, не хуже, чем в Швейцарии», — думал Иван, с теплотой глядя на знакомые с детства места. Лицо его хмурилось, когда взгляд натыкался на бесхозно брошенные у дороги бревна, высыпанный под откос щебень или распаханную по косогору луговину. Глаз опытного хозяина все примечал. Новые руководители роптали, когда в первые годы после переизбрания он внезапно приезжал и устраивал им настоящие райкомовские выволочки. С годами поостыл, махнул рукой, дескать, за что боролся, на то и напоролся, не было бы дороги — и беспорядка было бы меньше, а здесь разве за всем углядишь?

Иван не считал себя замшелым партаппаратчиком, к пятидесяти (десять из которых пришлись на переломку страны) он слыл вполне крепким хозяином, неплохим управленцем, жил с достатком, был любим семьей и уважаем друзьями.

Главой этого самого отдаленного, ссыльно-переселенного района его угораздило стать в первые мутные годы ельцинских завихрений. Как тогда миновали погромов по всей стране, а ограничились одним Кавказом, одному Богу известно! Авось как-то вывез. Жить стало легче, ну и ладно.

И тогда, и сейчас его душа болела Мустагом. Красивой, одинокой и надменно-гордой горой, возвышавшейся над окрестностями. Кого бы ни привозил он в родные края, как только машина проезжала Мунды-Баш и взбиралась на один из самых высоких своих подъемов, Иван начинал нервничать, отвечал невпопад и наконец, показывая куда-то влево, торжественно восклицал:

— Вон Мустаг!

По-шорски Мустаг — это ледник, а при хозяйском подходе — рай для горнолыжников. Первые трассы начали строить здесь задолго до новой дороги. Гора манила, звала, тянула к себе, сближала чужих людей, а друзей превращала в непримиримых врагов. Странная это была гора. Местные почитали ее святой, обиталищем духов предков. Гора ждала своих покорителей, а дело это было нелегким, но Ивану со школы не нравились простые задачки, дела, люди, желания. Сколько он из-за этой любви к сложностям претерпел — одна его сократовская лысина знает.

Сегодня Иван не спешил на свидание с любимой горой. Он на нее обиделся. После долгих лет верности она с постыдной поспешностью капризной девицы изменила ему. Конечно, гора ни при чем. Виной всему деньги, зависть и снова деньги. Обида, как в детстве, рождала чувство беспомощности и одиночества. Хотелось заплакать от жалости к себе, к долгой и трудной жизни, пройденной бок о бок с людьми, ставшими в одночасье чужими. Три его лучших и проверенных друга решили сделать его сговорчивее. Иван был противником продажи горы чужакам, и друзья, чтобы не упустить хорошие деньги, написали в милицию, и там сфабриковали уголовное дело, обвинив его в мошенничестве. Жену, детей и знакомых таскали на допросы. Опозоренный, он метался с подпиской о невыезде, как волк за красными флажками. Со всех высоких постов его, как водится, моментально поснимали. Поползли слухи и сплетни, одна чудовищнее другой. Не чувствуя за собой вины, он все же боялся за семью. Ему нужно было точно знать, к чему готовиться, а рассказать об этом мог только один человек.