Лимонов - Эмманюэль Каррер

Так протекает жизнь Эдуарда. Он шьет брюки, пишет стихи, тусуется с Генкой и его компанией, облачившись в один из своих красивых, собственноручно сшитых костюмов. Предмет его особой гордости – пиджачная пара шоколадного цвета с золотой искрой. Он регулярно делает гимнастику – упражнения для брюшного пресса и отжимания, тело у него мускулистое и загорелое круглый год: матовая кожа прекрасно держит загар даже зимой. Однако он дорого бы дал, чтобы быть хоть на несколько сантиметров выше, не носить очков и спрямить слишком вздернутый нос: тогда он был бы похож на Делона, которому пытается подражать, стоя перед зеркалом. Когда он оставляет Анну слишком надолго, она не выдерживает и отправляется на поиски. Чаще всего обнаруживает его в буфете зоопарка и тут же начинает шуметь и ругаться, не стесняясь присутствующих, обзывая Эдуарда молодым негодяем: так впоследствии он назовет свой роман, описывающий этот период жизни. Подобные сцены унизительны для него и забавны для приятелей. Они потешаются над толстым задом и сединой его любовницы, которая весит в два раза больше Эдуарда и могла бы быть его матерью. Он же, чтобы спасти лицо, возражает, что использует ее и вообще живет у нее на содержании. Однажды он даже уверяет, что она ради него принимает клиентов: по его понятиям, лучше быть начинающим сутенером, чем приличным мальчиком.

По мнению самого Эдуарда, хроника советской жизни в восьмидесятых годах была бы неполной без упоминания о КГБ. Прочтя такое, западный читатель вздрогнет, подумав о ГУЛАГе, карательной психиатрии и прочих ужасах, даже не подозревая, что и этой конторе случалось работать спустя рукава. А если бы харьковские «органы» проявили в отношении нашего героя больше рвения, то его жизнь и творческая судьба могли бы получить совсем другой и, как ни странно, более благоприятный оборот. История была следующая.

Художник из их компании по фамилии Бахчанян, в просторечии Бах, познакомился с проезжим французом, который подарил ему джинсовую куртку и несколько старых номеров журнала Paris Match. А по тем временам, уже после падения Хрущева и прихода к власти тройки Брежнев-Косыгин-Громыко, это считалось преступлением, и довольно серьезным. Любые контакты с иностранцами были запрещены: считалось, что посредством книг, пластинок и даже одежды они насаждают здесь опасную западную заразу, а кроме того, могут вывозить за рубеж диссидентские тексты. Выйдя из гостиницы, где жил француз, в джинсовой куртке и с пластиковым пакетом, где лежали номера Paris Match, Бах заподозрил, что за ним слежка. Он зашел к Анне и Эдуарду и рассказал о своих опасениях. Едва они успели спрятать куртку и журналы в сундук и Анна уселась на него своей монументальной задницей, как к ним постучал чекист.

Эдуард открыл дверь и внимательно оглядел пришедшего: седеющий блондин с фигурой бывшего спортсмена, давно махнувшего на себя рукой. Дома, должно быть, немолодая жена и двое-трое неказистых детей, которым не на что особо рассчитывать в жизни, одним словом, коллега и товарищ по несчастью бедняги Вениамина. Не они, а скорее он, при виде книг и картин, почувствовал неловкость из-за того, что грубо ворвался к людям искусства. Пришедший догадывается, что хозяева ведут жизнь более увлекательную, чем его собственная, и, возможно, это его раздосадовало, хотя по натуре он человек не злой. Он начинает искать, ведь это его ремесло, но делает это без особого рвения и, похоже, так и уйдет ни с чем. Вот он уже вышел на лестницу, в последний раз оглянулся, и тут его осенило. Все время обыска Анна продолжала сидеть на сундуке. Чекист просит его открыть. Он настаивает, Анна отказывается, причем с таким пафосом, как будто гестапо требует от нее выдать партизанскую агентурную сеть. В конце концов она сдается. Тайна раскрыта, сокровища конфискованы.

За эту историю Анна и Эдуард получили суровое предупреждение, а Бах предстал перед «товарищеским судом» завода «Поршень». Товарищи, выступив в роли критиков, объяснили художнику, что такие картины, как у него, мог бы нарисовать и осел, если к его хвосту привязать кисть, и, чтобы вернуть заблудшую душу в лоно фигуративного искусства, отправили подсудимого на месяц на стройку – копать ямы, после чего захолустные, вышедшие из моды абстракции его волновать перестали. Вывод Эдуарда: если бы харьковские власти обошлись с ним покруче, честный художник Бахчанян мог бы стать мировой знаменитостью, как стал ею честный поэт Бродский, на свое счастье оказавшийся в нужное время в нужном месте, в результате чего сорвал банк.

Остановимся на этом умозаключении и подумаем, как оно характеризует нашего героя. А также представим публике того, кого он большую часть жизни считал капитаном Левитиным, – молодого поэта Иосифа Бродского, ленинградское чудо шестидесятых годов, помазанника Анны Ахматовой.

Ахматова – это вам не Мотрич. После ухода Цветаевой и Мандельштама все знатоки считают ее крупнейшим русским поэтом из живущих. Правда, есть еще Пастернак, но он богат, удостоен всяческих почестей, непристойно счастлив, и его последняя стычка с властями не выходит за рамки дозволенного, тогда как Ахматова, чьи стихи находятся под запретом с 1946 года, перебивается с хлеба на квас и живет в коммуналке, что добавляет к ее таланту ореол борца и мученика. Как она писала: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был».

Эдуард в своей неприязни доходит до того, что представляет Бродского вечным паинькой, послушным мальчиком, цепляющимся за юбку своей покровительницы, но правда состоит в том, что по части приключений юность Бродского мало чем отличается от его собственной. Бродский тоже родился в семье офицера в невысоких чинах, рано бросил школу, работал фрезеровщиком на заводе, прозектором в морге, ездил с геологическими экспедициями по Якутии. С одним приятелем, таким же шалопаем, они по ехали в Самарканд, откуда попытались, угнав самолет, бежать в Афганистан. Он тоже лежал в психушке, где ему делали уколы серы, вызывающие ужасную боль, а также процедуру под ласковым названием укрутка, заключавшуюся в том, что больного, плотно завернутого в простыню, погружают в ледяную воду, потом вытаскивают и так оставляют сушиться. Когда ему исполнилось двадцать три года, судьба делает резкий поворот: Бродского арестовывают и судят по обвинению в тунеядстве. Процесс над «этим пигмеем еврейской национальности в вельветовых штанах, этим писакой, чьи, с позволения сказать, стихи граничат с порнографией» (так написано в обвинительном заключении) мог бы пройти незамеченным. Но одна журналистка, присутствовавшая в зале суда, застенографировала часть происходившего, расшифровки разошлись в самиздате и потрясли целое поколение такими, например, образчиками дискуссии: «Кто разрешил вам быть поэтом?» – спрашивает судья. Бродский, задумчиво: «Кто разрешил мне быть человеком? Возможно, Господь…» Ахматова прокомментировала происходящее так: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он специально кого-то нанял!»

Приговоренный к пяти годам поселения на севере, рыжий оказывается в маленькой деревушке недалеко от Архангельска, где занят тем, что разгребает лопатой навоз. Промерзшая ледяная земля, необъятный, белый, почти потусторонний пейзаж, грубоватая, но трогательная дружба деревенских жителей: этот новый опыт выливается в стихи, которые окольными путями попадают в Ленинград и становятся культовыми для диссидентствующей публики в СССР. В книжном магазине № 41 говорят только о Бродском, и Эдуарда, тоже пишущего стихи, это крайне раздражает. Его и так уже покоробила волна восхищения, поднявшаяся в стране два года тому назад, когда появился «Иван Денисович». Но Солженицын, по крайней мере, годится ему в отцы, а Бродский всего лишь на три года старше. На ринге они могли бы выступать в одной весовой категории, и еще неизвестно, кто бы одержал верх.