Река без берегов. Часть 1. Деревянный корабль - Ханс Хенни Янн

* * *

Между Густавом и матросами сложились доверительные отношения. Эти люди были ему преданы. Его еще не оскверненная юность (или как назвать состояние Густава в те недели?) утихомиривала черный прибой в их душах: гложущее желание быть не таким, каков ты есть. Они понимали, что он страдает. Но с его губ не срывались жалобы. Они пытались представить себя в роли Густава, но чувствовали не его боль, а собственное бессилие что-либо изменить. Они от всей души желали ему счастья. И вместе с тем не понимали этого человека, не понимали робости его суждений. Он утверждал (они это перепроверили), что видел лишь крошечные фрагменты огромного земного шара. Он рассказывал им о дороге, по которой ходил в школу, о комнате, где готовил уроки. О своей учебе в университете, которая осуществлялась в рамках общеобразовательной системы и потому принесла довольно скудные результаты, как любая избирательная ученость. Но у Густава было богатое воображение. Матросы показывали ему наколки на груди и плечах. И он сразу представлял себе, как противный японец вкалывает в тело иглу; слышал старика, безучастно рассуждающего обо всех земных наслаждениях; видел, как его собеседник переступает через какой-то порог, заглядывает за матерчатый полог, впитавший мимолетное счастье... Густав умел почувствовать соленый привкус печали. И ту избыточность эмоций, что заставляет совершать сумасбродства. И — как порой хозяйничает в душах мертвый день.

Густав матросам завидовал. Не из-за их убогих переживаний — из-за правдивого запаха всех реальностей, которые никогда не раскроются перед ним: потому что он недостаточно мужествен, недостаточно лишен какой бы то ни было цели, чтобы позволить изрубить себя на куски просто так, за здорово живешь... Коричневая лавка, пахнущая бальзамическими маслами и багряным ядом. Кто-то держит на ладони странный предмет. И нельзя догадаться, что это за вещество. Сырой каучук или опиум. Или — волшебное снадобье, которое намертво склеивает живую плоть...

Он не мог больше держать свое сердце открытым только для Эллены. Он уже полюбил авантюру, Неведомое.

* * *

Очень скоро согласие на корабле нарушилось. Однажды полунегр принялся со слезами на глазах жаловаться Густаву. Его, мол, в последнее время мучит страх. Тяготит цвет собственной кожи. Он знает, что африканцы и китайцы иногда подвергаются линчеванию. Не только в северо-американских штатах, но и на надежных, казалось бы, кораблях. Вот недавно на одном судне моряки хладнокровно забили ножами и топорами своего товарища, темнокожего. На том судне был совершен бесчестный поступок. Кража или еще что-то, очень всем не понравившееся. Но преступника не нашли. Он устранил себя из случившегося, чем еще больше осложнил ситуацию. Во всяком случае, преступление продолжало воздействовать на умы и, так сказать, вопияло о наказании виновного. Была, конечно, и чья-то глотка, вопившая громче других. Моряки очень разозлились, одичали, и ничто не могло их утихомирить, кроме мести. И они отомстили за то, что считали заслуживающим мести, поверив легчайшему подозрению. Убили того, кто злился меньше других: Отмеченного. Грязная работенка, выполненная острым железом...

Он вовсе не шпион, подосланный суперкарго, скулил полунегр. Он не имеет ничего общего с серым человеком. Не обменялся с ним ни единым словом. И не причастен к истории с избитыми в гавани матросами.

Густав испугался. Грязная это работа — убивать человека, руководствуясь понятием святой мести. Те, кто ее совершает, ничего не видят и ничего не слышат. Их руки становятся багряными от крови. Неспособных к сочувствию взбадривает возможность взять на себя роль палача. Такие исполнители стоят в холодной тени Справедливости. Жених Эллены почувствовал себя так, будто на его глазах обрушивается полая гора. В нем расширялся синий мерзкий восторг. Он не ощущал своей сопричастности—только безграничное удивление. Он понял: утешать, расспрашивать — неумно. И остался внешне равнодушным. А тот, другой, принял его оцепенение за невозмутимость, будто бы изначально присущую характеру молодого человека. И, облегчив сердце, поплелся прочь.

Густав не решился придать своим мыслям определенное направление. Да у него и не получилось бы. Им овладела странная апатия. Опасность, о которой говорил полунегр, скорее всего, была мнимой. Была — химерой, вызванной жалостью к себе. Или даже — нечистой совестью. В конце концов, какая разница: тому ли, другому ли выпало стать стукачом. Слова, только что прозвучавшие, подобны колечкам дыма, по которым можно толковать будущее... а можно и не придать им значения. Как бы то ни было, здесь проглянула адская харя фактов — чтобы люди о ней не забывали. (Негров подвергают линчеванию те, кто считает себя представителями лучшей расы.)

Потом в салон вторглись, рука в руке, два матроса. Те самые молодые люди, которых судовладелец привел на корабль в качестве сторожей. Они прибегали к высоким словам, стояли рядом, как Кастор и Поллукс: казалось, неразлучная пара. Похоже, они дожидались исчезновения полунегра, чтобы тотчас войти. Они действовали по плану. Они пытались, несмотря на свои громкие голоса, произвести максимально приятное впечатление. Они вели себя как обвиняемые, чья невиновность со временем обнаружится, но которые достаточно опытны, чтобы знать: уже сам факт, что человек был под подозрением, становится несмываемым пятном; а потому лучше не сознаваться в провинностях, от которых не застрахован никто.

Оба пытались убедить Густава, что их напрасно считают стукачами. Пусть факты и свидетельствуют — по видимости — против них. Они, дескать, дольше других работают на этом судне... Тут нужно прояснить одно обстоятельство: судовладелец нашел их в пивной. Они тогда были пьяны: проголодались, приняли шнапс на пустой желудок. Больше о том, как их нанимали на службу, они ничего не помнят. Задаток в тот день они взяли. Поскольку оказались на мели. Приятно проведенный вечер они не восприняли как попытку подкупа. А чтобы делать из них ищеек-предателей... — немыслимо, как люди до такого додумываются. О владельце корабля можно судить как угодно: да, он порой попивал с ними пунш. Но тем дело и ограничилось. Ни больше, ни меньше. Им-то двоим никакого вреда, никакого позора от этого не было. А вот суперкарго им обоим не по душе, как и любому другому члену экипажа. Благодарим покорно: за то, что держали нас как диких зверей, за решеткой. Они всего-навсего намеревались вместе совершать христианские плавания — всегда работать вдвоем, на одном корабле. Это их личное дело. Другие вот хотят непременно плыть в Багамойо — потому, мол, что там девочки с черной, как сажа, кожей. А еще они оба знали одного морячка, так тот решил наплодить детей во всех частях света. Перед смертью он собирался еще посмотреть своими глазами, что стало из всех этих разномастных отпрысков. Он хотел жить избыточно, так он говорил. Хотел перещеголять купца, о котором рассказывают, что он будто бы имеет девяносто девять внебрачных детей...

— Некоторые люди предъявляют к жизни большие требования, — отозвался Густав.

Итак, Кастор и Поллукс непричастны к избиению матросов в гавани. Оба, между прочим, прикинулись простодушными и неискушенными в шпионской деятельности. Они, дескать, люди маленькие, и серый господин вряд ли стал бы им доверять.