Стальные останки - Ричард Морган

* * *

В Палате Слушаний с Джелима снимают кандалы и связывают ему руки, а потом хватают и заставляют встать, хоть он и извивается всем телом. Он тяжело дышит, не в силах поверить в происходящее, выкашливает низкие, невнятные возгласы отрицания, пока зачитывают приговор. От бесконечной сбивчивой мольбы зрители на галерее покрываются гусиной кожей, у них потеют ладони, по рукам и ногам бегают мурашки, а теплая одежда будто перестает защищать от холода.

Рингил сидит между Гингреном и Ишиль, как завороженный.

Когда глаза осужденного парнишки вспыхивают и начинают дико вращаться в орбитах, словно у паникующей лошади, когда его взгляд цепляется за лица собравшихся наверху достопочтенных зрителей, будто он ждет спасителя из сказки, который каким-то образом сюда пробрался, внезапно он вместо этого видит Рингила. Они смотрят друг на друга, и Рингилу кажется, что его ударили кинжалом. Вопреки всем шансам, Джелим высвобождает руку и обвинительным жестом указывает в его сторону, вопит: «Это был он, прошу, заберите его, я не хотел, это был он, ЭТО БЫЛ ОН, ЗАБЕРИТЕ ЕГО, ЭТО БЫЛ ОН, ОН, НЕ Я…»

Его утаскивают прочь, и раздается долгий, жуткий крик, который, как всем собравшимся известно, знаменует лишь начало, самое малое из граничащих с экстазом мучений, которые ему предстоит перенести в клетке завтра.

А внизу в палате, на возвышении для судей, Мурмин Каад, который до сих пор с бесстрастным видом надзирал за процессом, поднимает голову и тоже смотрит Рингилу в глаза.

И улыбается.

* * *

– Ублюдок. – Безразличный тон подвел, голос чуть дрогнул. Рингил затянулся, черпая уверенность в крине. – Следовало убить его в пятьдесят третьем, когда была возможность.

Краем глаза он заметил взгляд Миляги.

– Что такое?

– Ах, прекрасная юность, – ласково проговорил Милакар. – Ты правда думаешь, это было бы легко?

– А почему нет? Тем летом здесь царил хаос, повсюду кишели солдаты, клинки так и сверкали. Кто бы понял?

– Гил, его бы просто заменили на кого-то другого. Может, еще хуже.

– Хуже? Кто, мать твою, может быть хуже?!

Рингил подумал о клетках – о том, что он, в конце концов, не смог выглянуть из окна и посмотреть на них, когда ехал мимо. Об испытующем взгляде Ишиль, который заметил, отвернувшись от окна, и о том, что не смог посмотреть ей в глаза. О теплой волне благодарности, которую ощутил, когда грохот и дребезжание кареты заглушили любые звуки, какие могли бы достичь его ушей. Он понял, что ошибся. Время, проведенное вдали от города, погребенным в тени Виселичного Пролома и связанных с ним воспоминаний, не закалило его, как он надеялся. Он по-прежнему был не готов к таким вещам – остался мягким, как брюшко, которое отрастил.

Милакар вздохнул.

– Комитет по защите общественной морали свой яд берет не у Каада, и никогда не брал. В сердцах людей слишком много ненависти. Ты был на войне, Гил, и должен понимать это лучше других. Это как солнечный жар. Люди вроде Каада – просто центральные фигуры, сродни линзам, которые собирают лучи и направляют на щепки. Ты можешь разбить линзу, но погасить солнце не сумеешь.

– Верно. И все же разжечь следующий костер будет сложнее.

– Это ненадолго. До следующей линзы или засушливого лета – и пожары начнутся опять.

– К старости заделался фаталистом, да? – Рингил кивком указал на огни особняков вокруг. – Или так бывает после переезда вверх по реке?

– Нет. Дело в том, что с возрастом учишься ценить время, которое тебе осталось. Надо прожить достаточно долго, чтобы распознать ошибочность священного похода, когда тебя призовут в нем участвовать. Клянусь зубами Хойрана, Гил, ты – последний человек, которому я должен это говорить. Неужели забыл, как они поступили с твоей победой?

Рингил улыбнулся и почувствовал, как улыбка растекается по лицу, словно пролитая кровь. По привычке напрягся в ответ на застарелую боль.

– Это не священный поход, Миляга. Просто подонки-работорговцы, которые заграбастали не ту девушку. Мне нужен лишь список имен, вероятных посредников в Эттеркале, чтобы я его проверил и нашел слабое звено.

– А двенда? – сердито возразил Милакар. – Колдовство?

– Я уже сталкивался с колдовством. Оно ни разу не помешало мне убивать тех, кто вставал на моем пути.

– Этого ты не видел.

– Ну, тем интереснее жить, разве нет? Новый опыт и все такое. – Рингил затянулся поглубже. Яркий огонек на конце кринового косяка озарил его лицо и придал блеск глазам. Он выпустил дым и опять бросил взгляд на Милягу. – Ты вообще видел эту тварь?

Милакар сглотнул.

– Нет. Лично я не видел. Говорят, он держится особняком, даже в Лабиринте. Но есть те, кто с ним встречался.

– Или они так говорят.

– Этим людям я верю на слово.

– Что же поведали сии достойные персоны о нашем олдрейнском друге? Что глаза у него как черные ямы? Уши точно у зверя? По телу бегают молнии?

– Нет. Они говорят, что… – Опять неуверенная пауза. Голос Милакара сделался очень тихим. – Он красив, Гил. Вот, что они говорят. Что он неописуемо прекрасен.

Лишь на миг по спине Рингила пробежал холодок. Он стряхнул это чувство, расправив плечи. Щелчком выбросил в ночной сад окурок и проследил взглядом за красным огоньком.

– Что ж, красоту я тоже видел, – проговорил он мрачно. – И она ни разу не помешала мне убивать тех, кто вставал на моем пути.

К тому времени, когда они вернулись на стоянку, небо над степью затянули мглистые тучи.

Известие о нападении долгобегов достигло шатров быстрее, чем выжившие; среди выехавших в ночное пастухов, что ехали им навстречу, оказался двоюродный брат Руни, который помчался назад, чтобы сообщить о случившемся остальной родне. Эгар шел пешком, ведя своего коня с трупом Руни, переброшенным через седло, а Кларн ехал на почтительном расстоянии, бдительный точно ворон. Когда они достигли лагеря скаранаков, повсюду горели факелы, и собрался почти весь клан во главе с семьей Руни. Даже Полтар пришел, этот сухопарый шаман с бритым черепом; его прихвостни стояли поодаль от сборища, держа в руках принадлежности для священной церемонии. Ожидающие вели приглушенные разговоры, но все затихли, увидев своего окровавленного вождя, который завел коня в круг света от факелов.

Степные упыри отчаянно сражались за жизнь. Их отметины покрывали Драконью Погибель с головы до ног.

Эгар опустил голову, чтобы не смотреть в глаза Нарме и Джуралу. Ни мать, ни отец Руни не желали, чтобы их сын поехал со стадом так рано, но на совете Эгар не стал возражать, поскольку Руни уже вошел в возраст. Он был подающим надежды, увлеченным парнишкой, и с животными ладил с той поры, как научился ходить.