Трения - Филипп Джиан

Соня, вздохнув, сообщила, что раз мы никуда не собираемся и я был настолько к ней внимателен, что пригласил всех сюда, то она пойдет переоденется. Я ничего не ответил. Едва она ушла, как Одиль склонилась ко мне:

— Ты сильно выпил?

— Вроде нет.

— И готов повторить это через минуту?

Она внимательно посмотрела на меня, улыбнулась и выпрямилась.

— Что ж, хорошо, — заключила она и повернулась в сторону Бориса, который рассеянно осматривал лужайку, не переставая при этом говорить по телефону.

— Я уйду от него, если так будет продолжаться, — сказала она, зевая.

Потом, обращаясь ко мне:

— А нет ли тут тихого уголка, где бы можно было поцеловаться?

Тут приехали все остальные.

* * *

Близился рассвет, когда я решил, что подходящий момент настал. Кое‑кто еще плескался в бассейне, кто‑то болтал или пошел на кухню делать себе бутерброды, кто‑то сидел в шезлонге с бутылкой в руке и смотрел в небо, кто‑то печатал на компьютере. Джоан притащила покурить, и в воздухе стояла легкая дымка.

Был среди гостей писатель, его звали Марк. Он прочел нам вслух последнюю главу своей книги — это было как обухом по голове. Нет, авангард надо любить или, по меньшей мере, иметь к нему врожденную предрасположенность. Или чтобы вам попался гениальный писатель. Я похвалил автора и пошел принести пива.

До этого мы с Одиль украдкой обменялись лишь мимолетными ласками, жаркими, но мимолетными, — в дверях или в уголке сада, где потемней. Теперь я поймал ее на кухне. Но едва только я вошел в нее — с легкостью, которая нас обоих удивила и воодушевила, — как в кухню ввалилась Джоан и принялась шарить по ящикам в поисках аспирина.

Осторожно переведя дух, я шепнул на ухо Одиль, чтобы она запаслась терпением. Она в ответ тихо выругалась. Потом я нашел и дал Джоан аспирин. Она была босиком и ступала голыми ногами по осколкам стекла, не обращая на это никакого внимания.

Я взял пиво и вернулся в сад, потом присел на корточки около Сони. У меня было ощущение пустоты, которое не исчезло при виде гостей. Я смотрел на Соню, а она обсуждала что‑то с Коринной и Сандрой, двумя вегетарианками, коловшимися героином и владевшими небольшим, но модным издательством. Я спонсировал это издательство беспроцентными и практически бессрочными ссудами. Я смотрел на Соню, пока они открывали бутылки, и думал, а не перегнул ли я палку. Но это опять же был вопрос без ответа. Я не мог найти никаких веских доводов ни за, ни против. Жизнь порой представлялась мне безысходной — ни озарений, ни стремлений. Все равноценно. Мы точно распылены в пространстве, и бороться нам не за что.

Я не умел сопротивляться этому, никто из нас не умел. Когда я стоял один на крыше и готовился спускаться вниз по стене, я чувствовал, что меня переполняет какая‑то сила. Я мечтал, чтобы она никогда меня не покидала, но знал, что так не может быть. От этой силы оставалось, уж не знаю каким чудом, ровно столько, чтобы я, точно привязанный к мачте во время бури, поднимался утром с постели, а не зарывался глубже под одеяло.

— Именно это мне в тебе и нравится, — говорила Соня, когда мы с ней еще спали вместе. — Мне нравится твоя светлая сторона.

Но в последнее время моя светлая сторона не очень‑то светилась, наружу все больше выступала темная. Я поцеловал Соню выше колена, и она положила ладонь мне на голову. На самом деле в душе я не чувствовал ничего. Хотя когда‑то я ведь женился на ней. Никто меня не принуждал. Впрочем, почти все присутствовавшие мужчины когда‑то женились. Спрашивается, что от всего этого осталось? Просто невероятно!

— На мой взгляд, Джоан неправильно вела себя с Никола, — заявила Коринна, разбавляя пиво кока‑колой. — Она демонстративно не замечала его болезни.

Не слишком прислушиваясь к их разговору, я покачал головой, а сам подумал, что подвал — самое подходящее место для завершения того, что мы с Одиль начали. Она как раз появилась на пороге вместе с Джоан, обе смеялись.

— Не понимаю, почему она твоя лучшая подруга, — заметил я Соне.

— О нет, пожалуйста! Хватит.

Если бы жизнь вынуждала пас хоть иногда докапываться до истинных мотивов наших поступков, приподнимать в сознании пласт за пластом, то существование было бы сплошным кошмаром. И главное, это ни к чему бы не привело. Теперь звучал «Kiln Concert» Кейта Джаретта, там, где он рычит «О! А!», и музыка отдельными нотами рассыпалась в подрагивающем предутреннем воздухе.

Я подошел к краю бассейна, чтобы быть поближе к Одиль. Марк вытаскивал из воды свою подружку‑блондинку: ей стало плохо, она едва не потеряла сознание прямо в бассейне. Мы положили ее на траву.

— Я накатал эту книженцию за три дня! — сообщил мне Марк. — Правда, потерял на этом шесть кило. Приходи на мои чтения. Это надо слышать.

— А ты никогда не думал написать настоящий роман?

— С началом и концом, что ли? Да ты что! И с действующими лицами! Может, еще и с развитием сюжета?

Он потряс головой и скроил брезгливую мину. Мы склонились над блондинкой, которая жаловалась на спазмы в желудке и на холодный пот. Марк объяснил, что романы, о которых я говорю, уже сто лет как не пишутся, что сочинение сюжетов и фабул — это прошлый век, будущее за полной деструктуризацией текста, и наплевать, если противникам современных веяний это кажется непонятным.

— Мы бесконечно отстали от музыки, — вздохнул он. — Отстали от изобразительного искусства. От экспериментального кино. От науки и техники. Если мы и дальше ничего не будем делать, то литература отживет свой век. Да, в сущности, уже отжила, если хочешь знать мое мнение.

Блондинка тем временем попросилась в туалет, и мы под руки повели ее в дом, один слева, другой справа. Она обнимала нас обоих за шею, не переставая путано извиняться и недоумевать, что же такое с ней произошло, и голова ее моталась из стороны в сторону.

Мы остались ждать ее за дверью, налили себе выпить и продолжали болтать о том о сем.

— Не мне тебе говорить, что все это — мура собачья, — рассуждал Марк, делая широкий жест рукой. — Жить просто — ни у кого не получается.

— Иногда кажется, что мы вообще не в состоянии взглянуть на вещи реально. Я часто себя спрашиваю, что я, собственно, делаю.

— Такие вопросы, блин, задаешь себе каждую минуту. Ну и что из того? Каждую минуту, блин!

— А сколько всего непонятного, необъяснимого, — подхватил я, опираясь на косяк. — Меня не покидает ощущение, что нас ничто не сдерживает. Можно сделать что‑то хорошее, а можно гадкое. И нет ничего, что могло бы нас остановить.

— Вот именно. Ты абсолютно прав, старик.

— Все зависит от того, нашел ли ты любовь. От того, веришь ли ты в нее.

— Чего‑чего? Чего нашел?