Ивановская горка. Роман о московском холме. - Пётр Георгиевич Паламарчук

мёртвой в колодезь брошен!

Потом помещик мой меня в покой к себе взял, и,

скинув все платье, сечь меня приказал.

Тогда я ему и сказал:

хотя я тебя ночью, немножко окравши, попугал,

и то для того, чтоб ты доле меня не спал;

и, не дожидаясь более, тотчас старую свою песню запел:

сказал СЛОВО И ДЕЛО, от которой он

в немалую ужесть пришёл.

В то ж время случился при том быть полковник

Иван Иванович Пашков,

который ему наказал,

чтоб более меня не стращал,

а куды б надлежит отослал,

при чём я ему и ещё той же песней подтверждал,

чтоб, не продолжая времени, в Стукалов монастырь, сиречь

в Тайную, где тихонько говорят, отсылал.

11

По прошествии ночи поутру в полицию меня представил,

где в той же песне ещё голосу я прибавил,

ибо оная для ночи не вся была допета,

потому что дожидался света.

В тот же час драгуны ко мне прибежали

и в тот монастырь, куда хотел, помчали;

где по приезде секретарь меня спрашивал:

по которому пункту я за собой сказывал?

Коему я говорил, что ни пунктов,

ни фунтов,

ни весу, ни походу не знаю,

а о деле моем тому исповедаю,

кто на том стуле сидит, на котором собачки вырезаны...

— ???

— В креслах судейских, где же ещё. За что секретарь бил меня той дощечкой, которую на бумагу кладут...

— А то что за диковина?

— Нешто и она неясная: линейка!

— Послушай, братец Иван: нашто ж всё тьмократы перекладать тарабарским наречием?!

— Ин это уж такой промеж нас склад, не обезсудь.

На другой день поутру граф Семей Андреевич Салтыков, приехав, приказал отвесть меня в немшоную баню, то есть в застенок, где людей весют — сколько кто потянет; в которую сам взошед, спрашивал меня: для чего я к секретарю в допрос не пошёл и что за собой знаю?

Я, ухватя его ноги руками,

стал говорить, что мой помещик подчивал Ландмилицких

солдат деревянными кнутами —

сиречь цепами, что рожь брюзжат —

из которых солдат один на землю упал.

То помещик мой, видя, что оной солдат

по-прежнему ногами не встал,

дождавшись вечера, завернул его в персидский ковёр,

что соль весют...

— Во что?

— В куль.

И снесли в сухой колодезь, в который соль сыплют.

А секретарю для того не объявлял,

чтоб он левой рукой к Филатьеву не написал,

ибо я в доме у своего помещика часто его видал.

12

Граф приказал дать мне для взятья помещика

пристойное число конвою,

которой к нему и поехал со мною.

В то время у ворот меня тот лакей встрел,

которой к помещику меня привел,

и для того я конвойным взять его велел.

Ты меня, сказал я ему, поймал у Панского ряду днём,

а я тебя ночью во двору твоём,

так и долгу на нас ни на ком.

Пришли к тому колодезю, из которого вытащили ландмилицкого солдата мёртвого, почему взяли господина Филатьева и привезли в Стукалов монастырь. Граф спросил меня: был ли при убивстве господин твой?

Я сказал: какой на господине мундир,

такой и на холопе один.

Сидор да Карп в Коломне живёт,

а грех да беда на кого не придёт,

вода чего не поймёт,

а огонь и попа сожжёт.

13

После в скором времени дано мне от оной Тайной канцелярии для житья вольное письмо, которое я получа, в Немецкую слободу пошёл, взошёл в кабак, где усмотрел товарища своего Камчатку и четырёх человек из тех, кои под Каменным мостом со мною были, и с ними пошли к Яузе, что близ дворца, к придворному доктору Елвиху.

Взошед тайно в его сад, сели в беседке, где усмотрел нас того сада сторож. Подошедши к нам, спросил: что мы за люди и зачем в сад зашли? Мы сказались господскими людьми, почему он взошёл к нам в беседку, — коего мы, схватя, связали и спрашивали: как к господину его можно взойтить в покой? Он указал нам окно, в котором вырезали из рамок стекло; растворя окончину, увидели того доктора с женою под окном спящих. Принуждён я был в том же окне разуться, влез в спальню и, видя их разметавшихся не опрятно, накрыл одеялом, которое сбито было ими в ноги. Пошёл в другие покои, взошёл в детскую, где спала девка, которая спросила меня: зачем пришёл?

Я сказал ей:

пришли в дом ваш купцы для пропалых вещей!

В то ж время и товарищи мои тогда ко мне вскочили,

и ту девку, связав, на кровать положили,

в середину доктора и докторши, а сами говорили:

бей во всё

колоти во всё

и того не забудь,

что в кашу кладуть...

— То бишь?

— Чтоб, не оставливая, всё забирали.

Нашли стол уборной

с посудою серебряной,

с которого всё без остатку забрали, —

и с тем обратно в то ж окно вылезали.

Пошли к речке Яузе, где для переезду ходил плот, переехали на другую сторону реки. Но, увидя за собою погоду — то есть погоню, — перерубили на том плоте канат, чтоб нельзя было бегущим нас перенять.

Пришли под Данилов монастырь и отдали взятую посуду для продажи того монастыря дворнику.

14

Потом, собравшись пять человек:

Жаров, Кружилин,

Метлин, Курмилин,

да я,— пошли в того ж Немецкую слободу к дворцовому

закройщику Рексу,

у которого закрался Жаров ввечеру под кровать,

а мы остались в саду ждать,

Как настала ночь, тот Рекс и живущие с ним люди

обдержимы были сном. Тогда мы, взошед в покой,

покрали у него тысячи на три,

с тем и пошли;

и несколько отошед, увидали за собою бегущего из Рексова

дому человека,

которого мы схватили,

привели к реке Яузе и, связав, в лодку положили,

и при том ему сказали,

что ежели он станет много говорить,

то заставим его рыбу ловить —

— Стало, утопите?

И, отпихнув ту лодку от берега, пошли к Спасу на Новой.

15

Погодя несколько времени, пришёл я на Красную площадь, где мне попала навстречу вышереченная дому господина моего Филатьева девка, которая меня и медведя кормила, и между разговоров сказывала, что на её руках имеются с деньгами и экипажем две палаты.

Я после того на четвертой день пришёл на двор Татищева, которой был в ряд