Распутник - Грэм Грин

Война на море, принесшая Рочестеру славу, а стране — позор, осталась позади; приключения не всегда удачливого соискателя богатой невесты — тоже; а процесс зачатия детей свелся к дискретным вылазкам в сельскую местность — в собственный дом в Эддербери или в сомерсетское поместье жены Инмор, — в два единственных места на земле, где Элизабет вознамерилась провести и в конце концов провела (изредка досадуя на это) бóльшую часть жизни. В туманном океане хронологической неуверенности одинокими островками высятся даты крещения его детей. 30 августа 1669 крестили дочь Анну; 2 января 1671 — его единственного сына Чарлза; 13 июля 1674 — Элизабет; 6 января 1675 — его последнюю дочь Малле, — или, точнее, его последнюю законную дочь, потому что еще одну родила Рочестеру в 1677 году мисс Барри.

Пьяный угар наступил не сразу. От имени «Сент-Эвремона» сказано: «Из путешествий он вынес вкус к воздержанности, что в возрасте, тяготеющем к необузданности, было само по себе исключительно; однако достаточно быстро, пусть и постепенно, от былой умеренности не осталось и следа». К несчастью, Рочестер унаследовал от отца одно из самых пагубных личных свойств: его ум и остроумие ярче всего расцветали в пьяном виде. «Природная живость его воображения, — написал Бернет, — будучи подстегнута алкоголем, превращала его в настолько прелестного человека, что многие, желая насладиться игрой его ума, сознательно спаивали его и в конце концов споили настолько, что… на протяжении пяти лет подряд он был беспробудно пьян: не то чтобы не держался на ногах или лишался дара осмысленной речи, но просто… был недостаточно хладнокровен, чтобы стать хозяином самому себе и своей судьбе».

У его пьянства была еще одна сторона, отмеченная «Сент-Эвремоном» как не слишком привлекательная для собутыльников Рочестера: «Ради красивого жеста или острого словца он был готов рискнуть жизнью, а такая цена за удовольствие от его речей казалась многим слишком высокой». Однако в дошедших до нас историях рисковать жизнью доводилось не Рочестеру, а скорее его собутыльникам. В драке в Эпсоме погиб не Рочестер, а его друг Даунс. Еще одна показательная история разыгралась в одном из кабаков на берегу Темзы:

Покойный лорд Рочестер в дружеской компании пировал в «Медведе» под мостом, приведя с собой нескольких музыкантов, в том числе горбатого скрипача, к которому они издевательски обращались «Ваша честь». Для пущей забавы решено было всем прыгнуть с балкона в реку, причем очередь Рочестера оказалась последней. Дождавшись момента, когда все уже прыгнули в воду, лорд Рочестер, который и в мыслях не держал делать этого самому, схватил горбатого скрипача и сбросил с балкона. Друзьям же он крикнул: «Вот, получайте к себе вашу честь!»

О красноречии Рочестера в состоянии глубокого опьянения свидетельствует, в частности, письмо Генри Сэвилу — его многотерпеливому и едва ли не повсеместно презираемому другу-толстяку.

Мистер Сэвил!

Преврати милосердие в краеугольный камень собственного благочестия, избавив твоего преданного слугу Рочестера от подкрадывающейся, как смертельный хищник, трезвости; чему я, уж поверь, не замедлю воздать должное, поелику остро, нуждаюсь не столько в хорошей компании, сколько в добром вине (ибо, подобно отшельнику, способен предаваться возлияниям и наедине с собою, а вернее — всего втроем: с Господом Богом и собственной совестью). Припомни, от каких мук я избавил тебя совсем недавно, отговорив от пагубного намерения предаться мудрости, замешенной на круглосуточном воздержании! И, если ты человек по природе своей благодарный (что означало бы, что ты среди своих соплеменников исключение, если не просто уникум), докажи это, подсказав предъявителю данного послания кратчайший путь к лучшим винам во всем Лондоне. И, прошу тебя, не вздумай предъявить высшее доказательство священной дружбы в усеченном, равно как и в сокращенном виде; изволь подойти к решению бегло обозначенной в сих строках задачи с благоговением, достойным жреца, приносящего щедрую жертву, или ночного татя, осторожно крадущегося в чужой дом. Предоставь твоему благонамеренному рабу (являющемуся вместе с тем и твоим строжайшим судиею) проворной мышкой проскользнуть из погреба в погреб, а в каждом из погребов — от бутыли к бутыли, пока не отыщется вино, достойное августейшего одобрения моего благородного вкуса. Дабы дополнительно увлечь тебя задуманным предприятием, присовокуплю, что имею твердое намерение привлечь и тебя самого к процессу распития. Лорд *** уточнит детали нашего заговора.

Дорогой Сэвил! Если ты и впрямь надеешься когда-нибудь превзойти самого Макьявелли или, пуще того, сравняться со мною, пришли доброго вина! И да успокоится на том твоя душа, вотще мятущаяся перед неравным выбором между политиками и девками! Нижайший поклон тебе, домоседу и скопидому, прославившемуся на весь Лондон недюжинным умом и фундаментальным, как ты сам, кругозором.

Рочестер.

Пьянство, которое поначалу приносило Рочестеру восторги вдохновения и феерические фейерверки фантазии, уже в скором времени, объединив усилия с подцепленной хворью, обрушилось на его здоровье, связало язык, разбередило совесть и привнесло в стихи вкус неизбывной горечи. Этот контраст можно отследить на примере двух стихотворений. Первое из них — знаменитые стансы «Осушая чашу» — начинается так:

Отлей мне чашу, бог Гефест,

В такую глубину,

Чтоб пить, пока не надоест,

Как пили в старину;

И чтобы гладь могла приять,

Как море, корабли,

Пока сам хмель не сел на мель

За мили от земли!

А второе, горькое и несчастное «Послание к даме», представляет собой иронический парафраз одноименного стихотворения Ричарда Лавлейса:

Люблю твою корму и киль,

А ты — мой любишь прыщ;

Твоя соперница — бутыль,

А мой соперник — хлыщ…

На твой безумный взгляд хорош

И непробудный мрак:

Ты беспрепятственно найдешь

Тропу в любой кабак…

Ты исповедуешься мне

Без страха и стыда:

И я в говне, и ты в говне —

Мы пара хоть куда.

Грустно размышлять о том, почему героический участник проигранных сражений при Бергене и в Даунсе, человек, сумевший не поддаться чарам, расточаемым обворожительным монархом, человек, познавший подлинную любовь (с ее уникальным сплавом поэзии, воображения, остроумия и тайного трепета) столь глубоко, что ему удался изумительный анализ этого чувства в стихотворении, открывающемся строками:

Мелькнет в ее объятьях век

Быстрей, чем зимний день, —

почему, одним словом, изо всей придворной толпы за «предводителем бессмысленных полчищ» Бекингемом с такой готовностью устремился один Рочестер?

В качестве ответа на этот вопрос может быть предложено многое: голос отцовской крови, мода эпохи, личный пример друзей; не исключено и то, что в бездну отчаяния вверг Рочестера его собственный острый взгляд знатока человеческих душ (а значит, и знатока своей) — тот самый взгляд, которому он обязан репутацией непревзойденного сатирика. Бакхерст был праздным гулякой, в прелестных стихах которого редко ночевала серьезность; Сэвил — если отвлечься от его политической деятельности — играл роль развеселого Фальстафа; Рочестер же, единственный в неразлучной троице, пусть и не придерживаясь правил морали, хотя бы осознавал их существование. Он признался однажды Бернету в том, что всю жизнь «втайне ценил и почитал порядочность и благородство». Защищая право своих сатир на существование словами «есть люди, не воспитуемые и не наказуемые ничем, кроме презрительного смеха», он не лицемерил, хотя на смену оскорбленному в своих лучших чувствах пуританину, который только и мог быть автором такого высказывания, мгновенно приходил поэт и остроумец, внушающий все тому же Бернету, что «мелкая ложь в нападках — это завитушки орнамента, в отсутствие которых была бы погублена красота всего стихотворения».