Психические расстройства и головы, которые в них обитают - Ксения Иваненко

Но, как известно, счастье – это не навсегда. В море шрамов на твоей душе оно не оставляет следов.

Я начала вести социальную жизнь и адаптироваться к среде, в которой мне предстояло существовать. Тогда я ещё не знала, что открыв одну дверь, ты не сможешь контролировать то, что в неё войдёт.

Я чувствовала, словно я могу бежать от болезни вечно, но так никогда и не спастись. У меня сформировался определённый образ мышления и тип личности, напрямую связанный с недугом. Я стыдилась того, во что превратилась, но не могла винить людей, которые толкнули меня в эту бездну. Когда нам некого винить, мы всегда обвиняем себя. Я чувствовала себя изгоем, и я нашла любовь там, где её не должно было быть.

Я не знаю, сколько мрака я вынесла, прежде чем он поселился во мне навсегда. И это не жалость к себе. Я продвигалась всё дальше и упорнее, становилась всё отчаяннее.

Его звали Дима, и он стал первым человеком, который смог дотронуться до моей души, не повреждая её. Или, по крайней мере, мне так казалось.

Любовь – всегда одержимость. Можно сказать, у меня склонность к одержимостям подобного рода. Это из-за долгого одиночества, что я переживала многие годы: стоило мне полюбить и открыться человеку, как я растворялась в нём без остатка. Я была согласна на жертвы, согласна терпеть боль, шантажировать – делать всё, чтобы этот человек остался рядом.

Дима была идеальным. Казалось, я была слепа, пока не посмотрела на мир его глазами. У него была склонность к самой жестокой, нездешней любви из всех существовавших её форм. И я попала под её влияние, словно под гипноз. Но я не была жертвой с самого начала, мы были влюблены. Одна из пугающих особенностей моего расстройства: я чувствую всё острее и ярче, чем здоровый человек. Нашу любовь я нежно и трепетно охраняла, чувствуя, как усиливается восторг, словно полыхающее пламя, но когда Дима уходил, пропадало и всё сияние.

Мы часто обсуждали искусство, Курта Кобейна, Джеффа Бакли, Джима Моррисона. Мы говорили об этих людях так, словно были знакомы с ними лично. Я думала, что мне очень повезло встретить человека, который чувствует то же, что и я. Но он всё чаще уходил, пропадал, и каждый раз я думала, что это навсегда. Утратив его, я и сама терялась. Чуть позже он признался, что ему нравится причинять мне боль. Пока я чувствовала дискомфорт, он контролировал наши отношения.

Но это было лишь начало.

Он был повёрнут на сериале «Ганнибал». В один миг ему вдруг начало казаться, что он Ганнибал, а я его приёмная дочь Эбигейл. Весь мир для него стал бесконечным инцестом. Он проводил пальцем по моей шее и говорил: «Сейчас я думаю о тебе. Чувствуешь? Я думаю, что из твоего горла начала бы хлестать кровь, словно из перевёрнутой бутылки вина. Ты для меня особенная жертва. Я хочу почувствовать твою кровь на своих руках».

Я не могла уйти, но уже понимала, что спустя два года отношений с ним я больше не люблю его. Что-то держало меня рядом, я просила смилостивиться, но он говорил, что нам предстоит ещё много страданий. Он любил театральные эффекты. Я уходила от него год, зачем-то терпя насилие. Это было похоже на нить, что становится всё тоньше и тоньше и в итоге обрывается. Мы оборвались. Нашей любви уже не существовало. Нас было уже не спасти.

Я ещё долго выбиралась из роли жертвы. Быть жертвой – тоже привычка. Порой это очень удобно, если мы говорим о защите. Но жить с этим комплексом в голове невыносимо.

Да, я никогда не забуду Диму, так как он был частью моей жизни. Но прошло уже много лет. Я не часто думаю или вспоминаю об этом.

Какое-то время я жила спокойно. Но зимой 2016-го, в декабре, моё состояние снова достигло пика ужасности. Я перестала спать, есть, не могла общаться с людьми, начались панические атаки в метро, было стабильное подавленное состояние, тревога, страхи.

Утром 6 февраля 2017 года я проснулась от преследовавшего меня годами кошмара и почувствовала внутри груди огромную дыру в том месте, где должна была быть моя душа. Через улыбку штор я видела, как всходило солнце, но мне становилось лишь холоднее. Я лежала и боялась пошевелиться. Так начинается депрессия: однажды ты просыпаешься и понимаешь, что боишься жить дальше.

Я уже третий день пила на ночь сильные седативные таблетки, от чего мои руки судорожно тряслись. Дрожащими пальцами я набрала номер своего психиатра. Её голос был музыкой, под ноты которой подстраивался тембр моей души. Но на этот раз всё было по-другому. Я уже давно жила словно в аду, и именно тогда нами совместно было принято решение положить меня в больницу.

Я морально готовила себя месяц. И вот я здесь. Поначалу было невыносимо, состояние только ухудшалось. Мне начали давать одно сильное лекарство, от которого меня постоянно рвало. К пятому дню я начала выкидывать таблетки, благо медсестру было нетрудно обмануть. Сейчас мне немного лучше, но состояние постоянно меняется, как на американских горках. В целом, плохо и в больнице, и вне больницы. Сейчас я чувствую безысходность, потому что на воле я не знаю, как мне жить дальше. Я как овощ. Мне ставят рекуррентную депрессию, тревожное расстройство личности и обсессивно-компульсивное расстройство.

Я знаю, что с моими взглядами, моим разумом мне придётся прожить одной всю жизнь. И всё начало обрушиваться, словно водопад, на меня сейчас. И я растерянна. Я прислушиваюсь к себе и слышу лишь крики паники. Я слаба, беззащитна и уязвима. И с этим ничтожным набором надо как-то жить. Это то, что приходит ко мне в темноте. Эти мысли высасывают из меня жизнь.

Очень тяжело от того, что я не могу больше отдавать любовь человеку, которого я выбрала. Я сразу спрашиваю себя – зачем я вообще тогда? Может, мне вообще стоит умереть? Не быть?

Я стараюсь выводить себя из этих мыслей. Просто брать и выводить. Как детей выводят из комнаты, когда в фильме эротическая сцена. Так научила меня моя лучшая подруга года два назад. Я делаю это, потому что завтра будет завтра. И каким оно будет, я не знаю.

Из-за своего тревожного расстройства я не могу нормально общаться с людьми. Мне всё время кажется, что они обсуждают именно меня, смеются надо мной. Мне нужно знать, что человек любит меня. Мне нужно, чтобы он мне часто это говорил. Иначе всё начинает рушиться по моей вине. Например, сейчас я разговариваю с тобой и мне закрадывается в голову мысль, что ты ко мне негативно относишься. Я не знаю, как от этого избавиться.

Что касается моего обсессивно-компульсивного расстройства, ОКР, то я от него не страдаю. ОКР – это зона комфорта для меня. Я организую свою жизнь. Я считаю свою жизнь, и число моей жизни – три. Мой счёт связан с религией. У меня было серьёзное теологическое воспитание, и меня учили молиться. В детстве, когда я тревожилась за родных, у меня был ритуал. Я должна была помолиться три раза. Святая троица, все дела. Чем старше я становилась, тем больше росло напряжение. Когда я решила порвать с религией, я не подумала, что меня это без последствий не отпустит. Мне было одиноко в детстве, так как часто моих родителей не было дома – мама лежала в больницах. Я раскладывала предметы так, чтобы их было три или девять (девятка делится на три и в итоге получается все равно три), я держала три зубных щётки, мыла голову по три раза, пытаясь уложить одну помывку в три минуты, я делила порцию на тарелке так, чтобы всегда было три. Я никогда не получала лечения по ОКР. Сейчас многое стёрлось из-за депрессии. Это не мешает мне жить. Я часто ловлю себя на том, что раскладываю всё в голове по трём палочкам, рисую треугольники и прочие фигуры, связанные с числом три. Я считаю пальцами по три, когда куда-то иду. Я считаю шаги и ступеньки на лестнице. Я к этому привыкла. Это моя зона комфорта, я чувствую себя защищённой. Мне бы хотелось перестать считать, но это прочно вошло в мою жизнь. Со мной лежит девочка, у которой тоже ОКР, но она от этого страдает. Её преследует ощущение грязи. Мой психиатр не видит в моём случае ничего ужасного, пока счёт не мешает моей жизни. Чаще всего этого никто не замечает.