Папина дочка - Вера Колочкова

– Папа! Папочка! Ты пришел, папочка… Пришел…

Люда только руками развела да тяжело и горько вздохнула. Потому что со стороны все выглядело так, будто она ребенка истязала зверски, а папочка это почувствовал и примчался на всех парах, чтобы вытащить из беды… Вон как ловко подхватил на руки, как обнял, как прижал к себе милую дочь! Ни дать ни взять спаситель явился…

В тот вечер он не ушел никуда. Остался дома. Люда и не стала ничего спрашивать про ночное дежурство, а ведь могла бы спросить… Причем не просто так спросить, а с издевкой. Имела право. Но не стала… Как-то вдруг схлынуло вместе с раздражением все накопившееся отчаяние, и пришло другое чувство, похожее на равнодушие. Впрочем, оно было ничуть не слаще прежнего отчаяния, которое раньше держала в узде, не показывала…

Ночью Татка опять прибежала к ним в спальню, ужом пробралась к Саше под бок. Бормотала что-то с хныканьем про страшный сон, а Саша в ответ нашептывал ей на ухо что-то ласково-успокаивающее. И никто из них не услышал, как Люда безмолвно плачет в подушку, изо всех сил стараясь удерживать ровное дыхание. Слезы бежали по щекам, скапливались в уголках губ, и она слизывала их языком, ощущая горько-соленый вкус. И в который уже раз принималась спрашивать неизвестно кого – за что? За что ей послано такое наказание – нелюбовь родной дочери? Почему ж так несправедливо ее любовь только отцу выдана, по какой такой мерке? Вся, вся отцу выдана, до самого донышка. А ей – ни капли… За что, за что?

На следующий день с утра у нее голова болела так сильно, что работать не смогла. Отпросилась домой пораньше. Тихо открыла дверь квартиры своим ключом…

И застыла в прихожей, прислушиваясь. Саша и Тата были в гостиной, беседовали меж собой. Но боже мой, что это была за беседа… Лучше бы она этого не слышала, честное слово! И впрямь следовало бы объявить о своем присутствии, но она почему-то не могла сдвинуться с места. Стояла и слушала затаив дыхание…

– …Да, я давно уже хочу с тобой поговорить. Таточка… Вернее, спросить тебя… Конечно, ты маленькая еще, чтобы с тобой обсуждать такие вопросы, но… Ты ведь у меня умная девочка, правда? Ты постараешься услышать меня, не будешь сердиться?

– Нет, пап… Я не буду сердиться, обещаю тебе, – тихо и немного торжественно обещала Тата. – Говори, пап…

– Хорошо, я попытаюсь… Скажи мне, Таточка… А если мы с мамой… Если я вдруг не стану здесь больше жить… Нет-нет, не смотри на меня такими глазами, это неправильно! То есть я хотел сказать… Если мы с тобой не станем здесь больше жить…

– А где мы тогда станем жить, пап?

– Ну, допустим, у другой тети… У очень хорошей тети… Как ты к этому отнесешься?

У Люды сердце зашлось, и она невольно оперлась рукой о стену. Он что, совсем с ума сошел, что ли? Как можно такое – ребенку? Да как он посмел вообще… И что теперь делать? Ворваться в гостиную и скандал закатить? При Татке? Нет, нет, так нельзя…

Она и сама не помнила, как ей удалось снова пробраться к двери, как открыть ее тихо и выскользнуть на лестничную площадку. Долго там стояла, хватая ртом воздух и пытаясь унять нервную дрожь. Потом снова шагнула к двери, вошла в прихожую, крикнула с порога с вызовом:

– Дома есть кто? Идите возьмите у меня сумки, едва дотащила с работы! Сегодня как раз продуктовые заказы давали…

Саша выскочил на ее зов в прихожую, забрал стоящие у ее ног сумки. Лицо у него было испуганное и виноватое, и глаз на нее не поднял, быстро ушел с сумками на кухню. Заглянула в гостиную… Татка сидела на диване, старательно выпрямив спину, смотрела прямо перед собой. И тоже в глаза матери не посмотрела. Не соизволила. А может, испугалась просто…

Наверное, надо было ее пожалеть. Все-таки такой стресс для ребенка. Наверное, надо быть мудрой матерью. Понять, простить. Ведь родной ребенок, ее дочь все-таки… Ведь ее материнская любовь никуда не делась, куда она денется-то? Наверное, надо было быть мудрой, да. Но где ж этой мудрости столько набраться, чтобы сделать все правильно? И как оно будет правильно – кто знает? Пока же только большая обида в душе растет… Обида и отчаянное неприятие сложившейся перспективы.

Ничего Татке не сказала, ушла на кухню. И Саше ничего не сказала. Только поздно вечером, когда все в доме утихло, позвала его в спальню, проговорила твердо:

– Садись и слушай меня внимательно. Не перебивай. Не бойся, долго я говорить не буду. Я коротко скажу. Значит, так, Саш… Если собрался уходить – уйдешь один. Понял? Татку я тебе не отдам. Я ее мать, а она мне дочь. Хитростью уведешь – верну обратно. Закон на моей стороне. И еще, чтоб ты знал… Если уйдешь – я как отрежу тебя. Целиком, полностью. Будто и не было. И ребенка ты больше никогда не увидишь. Ни-ког-да! Я ее мать! Я имею право как мать! И не говори мне, что она к тебе привязана, все равно не услышу! Не будет тебя – ко мне будет привязана! Ты меня хорошо понял, Саш? Так что если собрался – уходи прямо сейчас! Вставай и уходи! Вещи твои я потом соберу и отдам… А если ты меня не понял или не услышал, еще раз повторяю: ребенка ты больше не увидишь! Я все для этого сделаю, все, что в моих силах! Потому что ты измучил меня окончательно, не могу больше, не могу! Все!

О, с каким удовольствием, с каким злорадным остервенением она это проговорила… Будто длинной автоматной очередью в него выстрелила. О, как сладко было все это проговаривать, будто бальзам лить на душу, истерзанную долготерпением…

А он и согнулся так, будто его прошили той самой автоматной очередью. Согнулся, застонал. И вдруг разогнулся и завалился на кровать, лицо бледное. И лежал не двигаясь. Она поначалу не поняла, что это с ним… Потом догадалась: приступ сердечный прихватил, наверное. И тут же пришел испуг – надо ведь что-то делать! Лекарство срочно дать надо! Нитроглицерин! «Скорую» надо вызывать! Срочно!

Выскочила из спальни, бросилась на кухню, на ходу прокричала надрывно:

– Ирина! Вставай! «Скорую» вызывай! Саше плохо! Срочно! Я сейчас… Я пока лекарство быстро найду… А ты в «Скорую» звони, Ирина!

Краем глаза увидела, как Ирина в ночной рубашке уже бежит к телефону, как выскочили в коридор испуганные Лена с Таткой. У Татки лицо застывшее, полуобморочное, рот открыт, будто закричать хочет, да не может. Но с Таткой потом, потом… Сейчас надо этот проклятый нитроглицерин найти. Где же он, где? Все коробки перерыла, руки дрожат, голова ничего не соображает…

– Мам, «Скорая» едет! Сказали, через десять минут! – крикнула из коридора Ирина.

Ну, слава богу… Десять минут всего. А вот и лекарство спасительное…

Сжала в кулаке блистер и вдруг поняла, что не может ступить ни шагу. Ног не чувствует. И в груди полоснуло острым ножом… Задохнулась, схватилась за сердце, едва не упала. Хорошо рядом был стул, села на него тяжело. А в голове барабанная дробь бьется – надо идти, идти ведь надо… Лекарство Саше дать… Надо, но тело не слушается, проклятое! Будто параличом его свело!

Сколько она так просидела? Не помнила. Не понимала. Десять секунд? Двадцать? А может, целую минуту? Наконец удалось немного вдохнуть в себя воздуха… Потом почувствовала – кто-то смотрит на нее пристально. Подняла глаза… Татка стояла в дверях кухни, прижав кулаки ко рту, смотрела на нее с ужасом. Вернее, на ее ладонь смотрела, в которой был зажат блистер. И будто очнулась под этим Таткиным взглядом, и силы взялись откуда-то…