Туманность Андромеды - Фриц Бремер

Останутся ли на Дроме после исчезновения человечества какие-то микроорганизмы, местные божки, паразитирующие на его коре? Этого мы знать не можем. Что вообще означает слово “знать”? Всего лишь “верить”, “предполагать”. Ибо мы не познаем истину, хотя бы потому, что во всей нашей временно́й совокупности составляем лишь группку странников, взятых из милости в короткое, на четверть часа, путешествие по космическому пути, который тянется из бесконечности, пролегает через миры изобилия, силы и величия и снова исчезает в вечности.

Род следует за родом, покуда растет трава. Человеческий род – только один из многих.

Посему не имеет большого значения, стар ты или молод. И так же неважно, Маркус, из какой эпохи ты родом – древней или юной.

Мы, Ирид и я, принадлежим к старому человечеству. Наше время клонится к вечеру.

В сравнении с тобой, который живет в утреннюю пору, мы имеем как преимущество многотысячелетнее наследство, которое разделяет человечество нашей планеты и твое.

Бездуховное время варварства, эта бурлящая, цветущая, пылающая, эгоистичная, сладострастная эпоха машин, электричества и прочей смехотворной игрушечной чепухи осталась далеко позади.

Но это была утренняя эпоха! Полная сил, горячей крови, доверия, тоски и заблуждений юность человечества!

Должны ли мы радоваться, что дожили до вечера? Не знаю. Знаю только, что нам нечего превозноситься! Каждая вещь существует для себя. Каждый человек существует для себя. Каждое время существует для себя. И разве старость в чем-то превосходит юность?

Маркус, да живет юность! Да живет Маркус-варвар, Маркус-дикарь!

Ворде с улыбкой поднял свой бокал. Ирис, однако, сидела неподвижно, глядя мне в глаза, и я понял, что скоро она будет моей.

Рука об руку, как обычно, мы с Ирид прошли белой ночью по тропинке к нашему дому.

Впервые с тех пор, как я здесь жил, чувство собственной неполноценности, воздвигавшее стену между нашими душами, стало меня покидать.

Мысли старика во многом вернули мне прежнее самоощущение. Во мне росло понимание того, что я придавал слишком большое значение психологическому превосходству Ирид, которым она вообще-то была обязана наследию многих и многих предыдущих поколений: я снова вспомнил о том, чего прежде ни на минуту не забывал: я – мужчина.

Похоже, что мысли Ирид текли по тому же направлению. Теперь я чувствовал, что иду не рядом с хозяйкой, которой моя рука нужна лишь как опора, а я сам – как безобидная игрушка, нет, на мою руку всей тяжестью опиралась юная женщина, теперь она не вела меня, а позволяла себя вести.

Гостиная в нашем доме еще хранила тепло. Я подбросил в камин несколько поленьев, а Ирид раздула огонь. Не сговариваясь, мы, против обыкновения, не стали расходиться по своим комнатам.

Сбросив верхнюю одежду, мы сели рядом.

Коснувшись девушки рукой, я почувствовал, как сильно бьется ее сердце. Ладони мои сжали тяжело дышащую юную грудь, рот потянулся к ее рту.

Слегка отстранившись, она взяла мои руки в свои и прошептала: “Послушай, Маркус!”

Она редко называла меня по имени, для нее непривычному, я же никогда не слышал из ее уст более сладких звуков.

И тут она начала говорить. Речь ее была богаче и текла свободнее, чем обычно.

Она и держалась теперь по-другому. Мне показалось, что она смотрит на меня снизу вверх, в ее словах слышалось уважение и как будто некий отдаленный страх.

Она начала свой рассказ с того времени, когда я еще не жил с ней рядом.

Ее часто навещали мужчины. Поскольку ничто не оставалось от нее сокрытым, она прекрасно понимала, что все они жаждали обладания ею.

Не раз ее тоже захлестывало горячее желание, порой она была готова уступить. Сопротивляться было невероятно трудно. И все же она находила в себе силы остаться верной первоначальному настрою: отдать себя лишь тому мужчине, кто станет отцом ее ребенка.

Но во всех них ей не доставало чего-то важного.

Эти мужчины были мудры, спокойны, безмолвны, привержены жесткой самодисциплине, словом, они походили на всех остальных мужчин этого мира, да и на саму Ирид. Она знала, что с каждым из них сможет родить красивых, гармоничных и уравновешенных детей.

Однако необоримое внутренне чувство, возможно, атавистического происхождения, толкало ее к иному. В ней отразилось сознание стареющего человечества и волной поднялась ностальгия по юности.

Она даже не отдавала себе отчета в том, о какой юности она мечтает. Мужчины, которые безмолвно добивались ее руки, все как один были молоды, сильны и красивы, но непосредственное желание совсем другого по-прежнему жило в ней, и она, скрепляя себя, продолжала искать человека, исполненного юности, кому могла бы отдать свою любовь.

Как-то раз в начале лета, проведя несколько бессонных часов в жарких эротических мечтаниях, Ирид вышла на исходе ночи к берегу озера. Она опустилась на песок и подняла глаза к звездам. Там в тонком спиралевидном тумане, ее взгляд отыскал неведомый мир.

В своей разгоряченной фантазии, вся охваченная любовным томлением, она рисовала себе мужчин другой планеты – людей необузданной силы, с горячей кровью, шумных, требовательных, властных, чуждых молчаливого сочувствия, но поднимающих свою плетку над головой женщины, смело ступающей навстречу.

Ее охватил эротический экстаз. И тут ей предстал человек, нагой, похожий на варвара, и в глазах его горело желание. Все ее силы, все мысли, страсть и вожделение, все сосредоточилось на этом человеке.

В этом лихорадочном оцепенении она оставалась довольно долго. Он тоже застыл в неподвижности, пока на небе не погасли звезды. Почувствовав, как за ее спиной встает солнце, она с такой же непреложностью осознала появление мужчины.

С распростертыми руками, в опьянении, она ступила в воду, и, когда этот человек вышел из воды, нагой, каким она его себе и представляла, силы ее покинули и она, в полуобмороке, впервые в жизни опустилась на колени.

Никогда раньше она не говорила со мной о первом дне моего появления и всегда избегала касаться этого в наших немногословных беседах. Теперь слова ее лились сильным освобожденным потоком.

Она полюбила меня еще прежде, чем успела увидеть. И наверно, это ее желанием и ее волей я был перенесен к ней. Я был рожден ее эротической силой, был ее созданием. Но именно это сознание холодным кольцом душило ее страсть.

Потом, когда она убедилась, что во мне отсутствуют даже первичные качества, которые в ее глазах отличают человека от высшего животного, увидела, что я многословен и легкомыслен, как дети, тщеславен, необуздан, как зверь, что я постоянно говорю глупости и так же глупо себя веду, что я не могу и отдаленно воспринять самых глубоких ее мыслей, но главное – что я, подобно ручной собачке, слишком завишу от ее мыслей и совсем лишен свободы, как от нее, так и от себя самого, – когда она все это почувствовала, то тяжело усомнилась во мне, в том своем утреннем видении и в самой себе.