Малинче - Лаура Эскивель

Переводя новую фразу, Малиналли всякий раз ощущала, что обращается к памяти сотен поколений своих предков. Стоило кому-либо из посланников императора упомянуть имя Ометеотля, создателя мировой двойственности — Ометеситли и Омесиуатля, олицетворяющих мужское и женское начала, — как ей, будучи переводчицей, требовалось прервать разговор и объяснить собеседнику, что посланник возводит свою речь к моменту сотворения мира. Вот какова была сила и власть произнесенного слова. Она терялась в догадках, как можно заключить в одно чужое слово самого Ометеотля — того, у кого нет ни формы, ни тела, ни контуров, того, кто не рождается и не умирает, того, кого не может намочить вода, не может сжечь огонь, не может сдвинуть с места даже самый сильный ветер, кого не может скрыть даже сама земля. Нет, это действительно невозможно. Так же сложно было и Кортесу, которому никак не удавалось растолковать Малиналли некоторые догматы его религии. Как-то раз Малиналли снова спросила его, как зовут супругу того бога, в которого он так ревностно верит. Кортес, как и брат Агилар, ответил:

— У бога нет супруги.

— Так не бывает.

— Почему нет?

— Потому что без женского лона и чрева, без царящей в них темноты не может появиться и свет, без темноты, спокойствия и безмолвия не может родиться новая жизнь. Лишь в самой глубине своего лона мать-земля рождает драгоценные камни; так и в глубине материнского чрева обретают свое обличье люди и боги. Без женского чрева не может быть бога.

Кортес пристально посмотрел на Малиналли и увидел свет в самой глубине этих бездонных глаз. На мгновение господин и рабыня-переводчица почувствовали себя связанными воедино. Но Кортес, собрав в кулак всю волю, заставил себя отвести взгляд и отстраниться от этой женщины. Он внезапно понял, что испытывает страх перед этим чувством единения, общности с Малиналли. Он поспешил закончить разговор, потому что вдруг представил себе, насколько странным мог показаться со стороны: богословская беседа между ним и этой дикаркой, рабыней, взятой им в услужение.

— Ну чего стоят твои рассуждения? Что ты можешь знать о Боге! Посмотри на своих истуканов: они, только чтобы выжить, требуют от вас всю кровь мира. А наш Бог отдает нам свою кровь при каждом причастии. Не он берет нашу кровь, а мы пьем по глотку его крови.

Эти слова Кортеса Малиналли совсем не понимала. Она услышала в них то, что хотела и что могла услышать. Получалось, что бог этих испанцев на самом деле жидкий, потому что его божественная сущность заключалась в его крови — в жидкости, наполняющей тело, в той жидкости, что утоляет жажду любви, что содержит в себе космическую вечность. Против этого Малиналли возразить ничего не могла, да и не хотела. Она и сама с удовольствием бы поверила в такое божество.

— Так значит, твой бог — жидкий? — взволнованная и воодушевленная своей догадкой, спросила Малиналли.

— Жидкий? Как это?

— Но ты же сам сказал, что он заключен в той крови, которую вы пьете.

— Ну что же, женщина, в этом ты, может быть, и права. Но теперь ответь мне на один вопрос: твои боги дают тебе свою кровь?

— Нет.

— Вот видишь! Значит, не надо в них верить.

На эти слова Кортеса Малиналли отвечала со слезами на глазах:

— Я не верю, что богам нужно приносить кровавые жертвы. Я верю в твоего жидкого бога, и я рада, что есть в мире такой щедрый и вездесущий бог, который проявляется во всем, даже в каждой моей слезе. Мне нравится, что он может быть строгим, суровым, но всегда справедливым, что его гнев может уничтожить весь наш мир, но и создать тут же другой мир, который будет лучше нашего. Вот только ничего из этого он не сможет сделать без воды и без чрева. Чтобы зацвел цветок и была спета песня, нужна вода — только в ней рождаются слова и материя обретает форму. Нет, конечно, есть жизнь, которая рождается не из материнского лона, но такая жизнь продолжается на нашей земле лишь краткий миг, тогда как все, что возникает из тьмы, что зарождается в глубине пещер, как драгоценные камни или золото, — все это остается в нашем мире надолго. Говорят, что там, за морем, есть такая земля, где горы поднимаются еще выше, чем наши, и что там, в теле нашей матери-земли, хранится много-много воды. Эта вода делает землю плодородной, еще там есть глубокие пещеры, в которых рождаются великие сокровища…

— Какие же это сокровища? И где эти пещеры?

Но Малиналли сказала только, что больше ничего не знает. Ей пришлось не по душе, что Кортес прервал ее рассказ. Она вдруг ясно увидела, что этому чужестранцу неинтересна ни жизнь ее народа, ни ее религия, ни боги, покровительствующие этим землям, ни ее вера, ни она сама. Его прельщали лишь сокровища — земные сокровища, которые можно потрогать руками, драгоценные камни и золото. Попросив прощения, она выбежала из дома и со слезами укрылась на берегу реки.

Уже не в первый раз Малиналли и Кортес не могли понять друг друга. Сама Малиналли была твердо уверена, что слово может расцветить яркими красками любую, даже полустертую картину воспоминаний, что произнесенное имя или название порождает в сознании человека живые образы. Как расцветают в поле яркие цветы, впитавшие корнями дождевую воду, так дает плоды и то, что она сеет в душе и разуме собеседника, произнося слова, смоченные священным эликсиром слюны. Вот и в ее разуме укоренились и дали плоды многие идеи из тех, что проповедовали испанцы. Малиналли с готовностью приняла в свою душу нового истинного Бога, вечного, всемогущего и всепрощающего. Впрочем, она не могла бы принять эту религию с такой готовностью, если бы ее понимание мира не было подготовлено опытом, знаниями и верованиями множества поколений ее предков. У них же, у своих предшественников, она узнала, что все в мире существует, лишь когда получает название, когда смачивается слюной, когда описывается словом или красками. Малиналли называла цветы и песни даром богов, ибо лишь благодаря цвету, рисунку и слову существовал тот мир, в котором она жила. Бог дышал в каждом ее слове, он давал новую жизнь всему сущему через нее, через ее речь. Только благодаря этому, благодаря милости божьей и тому, что он — бог — всегда был рядом с нею, Малиналли удавалось рисовать в умах испанцев и мексиканцев новые мысли, новые представления о мире, новые образы. Быть «языком» означало для нее поистине духовную ответственность. Она, словно верная жрица, посвящала всю себя, все свое существование служению богам, умоляя их при этом лишь об одном — не покидать ее и дать ей возможность говорить именно то, что они считали нужным сказать. Малиналли понимала, что ее голос по какой-то неведомой ей причине должен выразить в словах саму суть мироздания и сделать это так, чтобы каждый величественный образ стал понятен людям двух совершенно разных, даже враждебных друг другу культур. Она чувствовала, что просто-напросто не готова нести эту ношу, что ей не хватает для исполнения божественного предназначения ни знания чужого языка, ни понимания божественного замысла, ни простого жизненного опыта и мудрости. Вот почему слетавшие с ее уст слова звучали даже для нее самой как чужие. Страх наполнял эти слова, делая речь Малиналли скованной, неживой и как будто неискренней. Она боялась — боялась, что в какой-то миг, сама того не заметив, предаст своих богов, боялась подвести тех, кто возложил на нее такую ответственность, боялась не устоять перед искушением властью. Как ни удивительно это звучало на первый взгляд, но прикосновение к власти оказалось для Малиналли в равной степени и пугающим, и сладостным. Никогда раньше за всю свою жизнь она не имела возможности испытать это странное чувство — быть в чем-то главной, управлять людьми, вести свою игру и требовать чего-либо от других.