Код от чужой жизни - Евгения Грановская

– Я не играю, Глеб. Я жизнью живу.

– Мне бы такую жизнь! Кто представит аналитику и отчет Беклищеву? Ты или я?

– Мне плевать, – сказал угловатый.

– Тогда я.

– Валяй. – Угловатый направился к раковине, быстро сполоснул руки и вышел из туалета.

Лощеный покосился ему вслед и недовольно проговорил:

– Мажор хренов. – Потом вздохнул, посмотрел в писсуар и проворчал: – С утра до вечера на нервах. Кажется, простатит себе уже заработал на нервной почве.

Сделав, наконец, свое дело, лощеный застегнул штаны, повернулся и смачно сплюнул на пол. Перехватил взгляд Риты и грубо сказал:

– Че уставилась? Вытирай. – Отвернулся и проворчал, двинувшись к умывальникам. – Корова дебелая.

Вскоре ушел и он. Рита швырнула швабру в ведро и подошла к умывальнику. Она вдруг почувствовала себя грязной. Стоя возле раковины умывальника, она стянула с рук перчатки и швырнула их на полку из полированного гранита. Протянула было руки под кран, но на полпути остановилась. На полке лежала бордовая кожаная папка. Та самая, которую лощеный держал под мышкой, пока стоял у писсуара.

Рита взяла папку. Открыла, пробежала взглядом верхний листок – просто так, из любопытства. Потом снова пробежала… В голове сами собой всплыли замысловатые термины из книжек, которые она читала перед работой, сидя на скамейке. Рита вдруг поняла, что эти термины перестали быть для нее пустым звуком, никчемными виньеточными узорами, и что она вполне может применить их сейчас. Как если бы она увидела перед собой рисунок, но рисунок этот был незавершен, но она могла довести его до ума, закончить – нужно было только взять карандаш, и она увидела этот карандаш. Он торчал из специального кармашка папки.

Не задумываясь о том, что делает, Рита вынула карандаш (он был остро отточен, ну, прямо как игла) и принялась делать на листке бумаги пометки.

Она знала, что делает, поскольку в голове у нее вертелись фразы и предложения из прочитанных днем учебников, и ей доставляло огромное удовольствие применять свои недавно приобретенные знания на практике.

Посчитав, что больше править нечего, Рита быстро сунула карандаш в кармашек, захлопнула папку и бросила ее на тумбу. В тот момент, когда лощеный богач вошел в туалет, она прилежно терла шваброй пол, не поднимая головы, как это и положено бесполым рабам, обслуживающим своих титулованых господ, этих беспечных, безжалостных и ветреных детей дневного света.

Лощеный увидел папку.

– Вот она где, – проворчал он.

Небрежно подхватил ее, сунул под мышку и покинул туалет, даже не посмотрев в сторону Риты. Она перестала тереть пол и облегченно перевела дух, чувствуя себя чернавкой, без разрешения сунувшейся в господские покои, которую полагалось высечь за наглость батогами на псарне. Но, кажется, «белый господин» ничего не заметил, а значит, экзекуции не последует. И то хорошо.

Закончив уборку, Рита отправилась в подсобку, чтобы немного передохнуть. Она села на стул и прикрыла глаза. Вспомнила листок с карандашными правками, перед глазами у нее замелькали цифры и термины, и вдруг ее настиг приступ головной боли – такой же сильный, как ночью. Рита схватилась руками за голову, сжала ладонями виски, стараясь удержать взрывающийся череп на месте. Боль была невыносимой. Должно быть, это из-за вчерашней аварии. Нина была права, надо было обратиться к врачу. Боже, как больно!

– Что с тобой? – услышала она удивленный голос Лиды.

Перед глазами все плыло от боли.

– Я… У меня… – Рита тихо и хрипло застонала. – У меня… голова раскалывается…

– Мигрень? Дать тебе таблетку?

– Нет, это… А-а… – простонала Рита от нового приступа боли. – Кажется… я помню все, – хрипло прошептала она.

– Что ты помнишь? – не поняла Лида.

– Все… Все, что когда-то видела или читала.

– Ты что, бредишь?

– Я… не знаю. – Вдруг боль ушла, резко и внезапно. Рита выпрямилась, посмотрела на Лиду и сказал, неожиданно для себя: – Я увольняюсь. По собственному желанию. Прямо сейчас.

Лида удивленно вытаращила на Риту глаза.

– Ты чего, мать? Белены объелась? Сама же выпрашивала эту работу. …Да что случилось-то?

– Ничего, – сказала Рита. – Просто ухожу.

Лида еще пару секунд недоверчиво смотрела на Риту, потом усмехнулась и сказала:

– Ну, как знаешь.

– Зарплату за эти дни начислите?

Лида хмыкнула.

– По идее, не должна бы, – сказала она. – Но так и быть. Получишь за вчера и позавчера – шестьсот пятьдесят рублей. На большее не рассчитывай.

– Хорошо.

Лида достала из кармана кошелек, отсчитала несколько сотенных бумажек и всучила их Рите.

– Держи. С бухгалтерией я сама разберусь.

Рита взяла деньги, растерянно пересчитала.

– А еще двести пятьдесят рублей? Вы же сказали, шестьсот пятьдесят, а здесь только четыреста.

Лида прищурила маленькие, подведенные глаза.

– Не нравится – возвращай обратно и шуруй в бухгалтерию.

Рита в упор посмотрела на Лиду, но та спокойно выдержала ее взгляд. Рита вздохнула, поднялась со стула, повернулась и, не прощаясь, пошла к двери.

– Топай-топай, – сказала ей вслед Лида. – Дуреха. И больше не возвращайся, нам тут такие дуры не нужны.

Рита вышла из подсобки.

Уличная прохлада освежила и взбодрила. Головная боль ушла, но на щеках ее горел воспаленный румянец, а глаза бегали из стороны в сторону, выхватывая названия магазинов и кафе, детали одежды, выставленной в витринах, номера машин, лица людей, их прически, жесты. Все это моментально и прочно отпечатывалось у нее в памяти, как отпечатывается раскаленное клеймо на шкуре лошади.

Проходя мимо зеркальной витрины магазина, Рита остановилась и посмотрела на свое отражение. Тридцать два года. Уже тридцать два. Как-то уж слишком быстро это случилось.

Однако женщина, смотревшая на Риту с зеркальной поверхности витрины, выглядела старше тридцати двух лет. Замученная, плохо одетая, сутуловатая. Черты лица правильные, но само лицо вялое, невзрачное. Неухоженные блеклые волосы, затравленный взгляд. А ведь когда-то в нее влюблялись. Колька даже подрался с одним… Как же его звали? Крепкий такой. И цветы у ее порога оставляли. И выглядела она не так, как сейчас…

Боже, как недавно это было. И как давно!

Прошедшие со школы четырнадцать лет представились ей длинной вереницей серых, неотличимых друг от друга дней, в которых почти не о чем было вспомнить и воспоминания о которых вызывали только тошноту. И куда только подевалась молодость?

На глаза Рите навернулись слезы.