Убийство как одно из изящных искусств - Томас Де Квинси

Последовало заранее подготовленное сражение – и армия любителей была разбита в пух и прах. О небо, джентльмены, какая возвышающая душу картина! Римские легионы – дикая равнина – в отдалении виден Иерусалим – на переднем плане армия убийц!»

Следующий тост был поднят за дальнейшее совершенствование инструментария, а Комитету за его деятельность выразили живейшую благодарность.

Мистер Л., от имени Комитета, подготовившего на эту тему доклад, выступил с ответным благодарственным словом. Он зачитал любопытный отрывок из доклада, свидетельствующий о том, какое важное значение придавалось прежде свойствам инструментов нашими праотцами – как греками, так и латинянами. В подтверждение этого отрадного факта мистер Л. обнародовал поразительное заявление касательно наиболее раннего, можно сказать допотопного, произведения нашего искусства. Отец Мерсенн[116], ученый французский теолог, приверженец Римской католической церкви, на странице тысяча четыреста тридцать первой [буквально, дорогой читатель, шутки в сторону (Примеч. автора.)] своего кропотливого комментария к Книге Бытия, утверждает, со ссылкой на авторитет нескольких раввинов, что ссора между Каином и Авелем произошла из-за молодой женщины; согласно некоторым источникам, Каин прибегнул к помощи собственных зубов (Abelem fuisse morsibus[117] dilaceratum a Cain [Авель был растерзан Каиновыми укусами (лат.)]); согласно многим другим, он орудовал ослиной челюстью (именно этот инструмент полюбился большинству художников). Впрочем, чуткому уму приятно сознавать, что позднее, с развитием науки, были выдвинуты более здравые теории. Один автор настаивает на вилах, святой Хризостом[118] называет меч, Ириней[119] – косу, а Пруденций[120], христианский поэт IV века, склоняется к садовому ножу. Названный автор выражает свое мнение следующим образом:

то есть «Брат Авеля, ревниво относящийся к его прославленной святости, сокрушает братскую шею изогнутым садовым ножом». «Все почтительно предложенное вашим Комитетом предназначено не столько окончательно разрешить вопрос (это невозможно), сколько внушить юношеству первостепенность значения, придававшегося инструментарию такими людьми, как Хризостом и Ириней».

«К чертям Иринея! – вскричал Биток, нетерпеливо вскочив с места, чтобы провозгласить очередной тост. – За наших ирландских друзей![121] Пожелаем им скорейшего переворота в улучшении качества инструментов, а также во всем, что связано с нашим искусством!»

«Джентльмены! Я выскажусь начистоту. Всякий день, берясь за газету, мы находим в ней сообщение о раскрытом убийстве. Мы восклицаем: это хорошо, это отлично, это великолепно! Но взгляните: стоит нам прочесть чуть-чуть дальше, как мы сразу натыкаемся на слово Типперэри[122] или Баллина[123] и прочее, что изобличает ирландскую выделку. Нас тут же охватывает отвращение, мы подзываем официанта и заявляем ему: „Служитель, убери эту газету, вынеси ее из дома; это сущий позор, оскорбляющий тонкий вкус“. Я обращаюсь ко всем: неужели кто-либо, установив ирландское происхождение убийства, не чувствует себя задетым, как если бы заказанная мадера[124] оказалась на деле вином с мыса Доброй Надежды[125] – или, скажем, срезанный белый гриб превратился бы в мухомор. Церковная десятина[126], политика – нечто неверное в самой основе портит всякое ирландское убийство. Джентльмены, такое положение должно быть исправлено – иначе Ирландия станет страной, непригодной для жизни; по крайней мере, коли мы живем там, мы обязаны импортировать туда наши убийства, это совершенно очевидно»[127]. Биток уселся на место со сдержанным, но гневным ворчанием; гневные крики «Слушайте, слушайте!» бурно подтвердили всеобщее единодушие.