Ночь каллиграфов - Ясмин Гата

Весной Мехмет отпер дверь и был немало удивлен, обнаружив комнату в полном порядке. Стул был приставлен к столу, чистые инструменты разложены по местам. И, что самое странное, обрывки бумаги аккуратно приросли друг к другу без всякого клея. Похоже, кто-то проник в мастерскую и восстановил мое сочинение. Однако оставалось загадкой, кто же великолепным почерком написал на листе этот длинный текст:

Али, да благословит его Господь, на просьбу описать пророка отвечал:

«Он был не высок, не низок, но среднего роста.

Его волосы были не коротки и не длинны, не вьющиеся, не прямые – что-то среднее.

Его лицо было не узким, не круглым, скорее овальным.

Кожа была светлая, а глаза – черные, с длинными ресницами.

Он был ладно сложен, широкоплеч.

Волос на его теле не было, за исключением груди.

У него были большие руки и ноги.

При ходьбе он наклонялся вперед, словно при спуске.

Глядя на человека, он смотрел ему прямо в глаза».

По старомодным связкам я узнала почерк Селима. Давненько он не появлялся. Я подозревала, что ему не слишком нравится мой муж – по-видимому, манеры болтливого албанца пробуждали в нем отвращение. Моя тоска по работе растрогала старого каллиграфа. Он все сложил, убрал, почистил, собрал кусочки бумаги – и снова исчез. Мертвых никто не отвлекает, поэтому старик работал не спеша. Пророк наконец-то принял Селима в свой рай, что и было засвидетельствовано в его послании. Только блаженные способны утешить живых.

Hyp уже заснул, а я все говорила и говорила. Мои истории с привидениями навеяли на него сон. Проснувшись на рассвете, он подумает, что старый Селим – всего лишь плод его воображения.

* * *

Теперь рассказывает Hyp. Положив руки под голову, он разглядывает потолок, словно читая на нем свое прошлое.

В пятнадцать лет он проводил каникулы в маленькой прибрежной деревушке между Бейрутом и Джуниехом, где куда ни глянь только море и земля. Он отдыхал с отцом, который вновь воспылал интересом к сыну. Пьер познакомился с богатым торговцем парфюмерией из Сайда, мусульманской области на юге Ливана. Отец и сын пробыли в городе целый день: осматривали достопримечательности, бродили по узким улочкам, ведущим к порту. Вид мясных туш, подвешенных на крючки и готовых к разделке, потряс Нура: на углу пустынной улицы его вырвало. Какая-то старуха, сидевшая на пороге дома, принесла воды, протерла ему лоб, а потом потащила за собой в стоявшую неподалеку мечеть и заставила поцеловать Коран. Hyp послушался, сам не понимая, что делает. Он знал, что отец будет его искать, но словно потерял контроль над собственными действиями. Медленно, будто завороженный, он приблизился к темной комнате, где простертые на полу мужчины хором повторяли шахаду:[48]«Аллах акбар, Аллах акбар». Hyp пристально глядел на фигуру служителя, прислонившегося к колонне, на нишу, символизирующую пророка, на михраб,[49]расположенный в стене, глядящей на Мекку. Ничто не казалось ему странным, более того, возникло ощущение, что он среди своих. Мужские голоса были ему знакомы, подошвы на молитвенных ковриках словно всплыли из его собственной памяти.

Воспоминания вмиг отступили, когда кто-то схватил его за ухо и подтолкнул к выходу. Отец не отпускал его, пока они не оказались на улице. Старуха куда-то исчезла, и Нуру было нечем оправдать свое поведение. Вскоре он позабыл тот эпизод, но в памяти остались отзвуки голосов и журчание фонтана для ритуальных омовений.

В конце дня хозяин дома, в котором они остановились, подарил ему медальон с выгравированным именем пророка. Hyp трепетно хранил его, после каникул привез с собой в пансион и спрятал за фронтон на двери исповедальни, словно некий фетиш.

Во время ежедневных молитв его глаза перебегали от распятья на алтаре к медальону, и мальчик был горд, что соединил мессию и пророка в одном помещении, на одной высоте.

Нypy мои истории должны казаться странными, особенно в сравнении с его рассказами о повинных детских шалостях. Мне тоже хотелось, бы его рассмешить, но я так давно не смеялась, что ничего не приходило в голову, кроме разве что истории, рассказанной нам Мехметом еще во время его наездов в Стамбул. Желая произвести на нас впечатление, он обрушивал на наши бедные головы нескончаемые истории о событиях мирового значения, в каждой из которых ключевая роль отводилась именно ему. Например, ему довелось участвовать в заговоре против албанского короля Зога. Мы с Рашидой и Хатем слушали его очень внимательно. По его словам, окружение Зога выражало недовольство по поводу подписания им договора о взаимопомощи с Италией. Для устранения короля был выбран не кто иной, как Мехмет. Вооружившись старым револьвером, он поджидал Зога у входа в парламент, но вместо того, чтобы сразить его метким выстрелом, по привычке разразился пространной речью:

«Ты должен умереть, Зог, чтобы албанский народ смог выжить.

Ты запятнал честь родины, осквернил кровь, текущую в наших жилах.

Ты презрел гордость своего народа, отдав его в руки фашистской Италии.

Ты не достоин быть королем!

Во имя албанского народа я убью тебя, ибо ты – позор нашей страны».

Обезоруженный подоспевшим охранником, преданный организаторами заговора, Мехмет, уже в наручниках, продолжал поносить короля.

Бедняга! Он ожидал вызвать у нас восхищение, а мы хохотали до слез.

В тот вечер Мехмет также дал понять нам, что король его помиловал, но из Албании ему пришлось уехать навеки, потому-то он и решил обосноваться в Турции и поселиться у нас в Бейлербее.

* * *

Hyp рассказывает мне, как он приехал в Бейрут, как его, шестилетнего, приняли в первый класс и крестили на скорую руку. Маленького Нура полностью погрузили в купель, его отец, также принимавший крещение, лишь коснулся воды лбом. Отец Мутран нехотя совершил этот поспешный обряд – ему не нравился албанец, менявший веру как перчатки. В свой первый учебный день Hyp явился класс с мокрой головой, помазанной елеем.

Другие дети избегали его. Он играл один, прижимая шарики к груди, у него не было друзей, отец не дал ему с собой никаких лакомств. По ночам Hyp горько плакал в общей спальне, с трудом сдерживая желание помочиться в постель. Первые три дня отец навещал его ежедневно, потом стал приезжать раз в три недели, а позднее – раз в три месяца. Так прошли годы. Мехмет, теперь уже Пьер, изображал из себя глубоко верующего человека, ездил по монастырям и святилищам пресвятого Шарбеля и пресвятой Риты. Сын не раз наблюдал, как он взбирается по крутому монастырскому склону, падает на колени и до крови бьет себя в грудь.

Нуру полагалось исповедоваться каждую неделю, в пятницу утром. Начинал он всегда словами раскаяния: