Джин с Толиком - Анатолий Горбов

– За пятьдесят рублей давай?

– Давай! – мужик азартно махнул рукой, и часы с громкой радостью пробили пять раз, введя в легкий ступор местных котов и проезжавшее мимо сонное такси. Нет, не реклама – двигатель торговли. Двигатель торговли – торговля! Я это еще в Турции понял, когда за вожделенную куртку отдал не 900 запрошенных, а всего лишь 200 кровных долларов.

– Краденные, небось? – я все еще не верил в реальность столь выгодной сделки. Тот новодел, который мне сватали в магазине, стоил больше тысячи евро. А тут – такой замечательный вариант.

– Да не… Это, Марья Прокофьевна померла, а внук ейный мебелями за работу расплачивается. У ней отопление – форсунка, давно под ремонт просилась. Я и переложил печь-то. А внук ейный, Васька, расплатился не литрой, а вот энтой монстрой, – куды ж мне их тащить? Я далече живу. А Гаврилыч сказал, что тебе спродать можно, вот я и спродаю…

Купюра перекочевала в карман бородача, а часы – ко мне в прихожую. Выглядели они шикарно, хоть и пахли дешевым табаком. Я закурил, попросил мужичка остановить часовой механизм, пожал шершавую ладонь бородача на прощание, и на ощупь побрел в туалет. Свет включать не хотелось. Хотелось спать и видеть сны. Точно такие же, из которых меня только что извлекли. Извлекли бесцеремонно, но компенсировав неприятность дуновеньем старины глубокой.

Вся информация о сновидении, которую я только что помнил, стала улетучиваться по мере уменьшения длины сигареты. Сон оставил какое-то нездоровое состояние, хотя обычно я чувствовал себя отдохнувшим и добродушным после таких серьезных заплывов в цветной мир Морфея (чуть не подумал – Диснея). Списав весь неудачный оздоровительный эффект сна на то, что меня просто очень рано разбудили, я вернулся к кровати, и с превеликим удовольствием нырнул под одеяло…

Проснувшись часов в девять, я с наслаждением осознал, что похмелье прожито и осталось во вчерашнем дне. Сегодня я ощущал себя вполне здоровым человеком – и даже уловил некое подобие аппетита. Кроме того, не стал досыпать до 12 часов. Пробравшись в халате на кухню, я сделал себе огромную чашку кофе с молоком и полдюжины крохотных бутербродиков с сыром, который покоился между ветчиной и майонезом. Что и умял, не раскаиваясь, а очень даже наоборот.

Нужно было срочно что-то делать с машиной. В свете незапланированных расходов на ремонт (когда еще я получу компенсацию от страховой фирмы!), Толик Толикович был банкротом.

Напялив спортивный костюм, я выскользнул из квартиры, и под холодными каплями дождя забежал во двор нашего дома. Зашел в подъезд, и поднялся к Гаврилычу.

Гарвилыч, как всегда, был слегка пьян, слегка брит, но полностью компетентен. Он тут же нарисовал записку в один из автосервисов в достижимой близости для моих, трущихся о поврежденный металл, колес. Сказал, что представиться мне надо будет его племянником, и обещал цену за ремонт ниже адекватной. Причем, для страховщиков, официально записанная цена ремонта будет значительно выше, что позволит мне даже заработать на аварии.

Также он подтвердил абсолютную легальность утренней покупки. Часы можно было приводить в порядок, не боясь появления блюстителей порядка и обвинений в скупке краденного.

Мы перекурили на лестнице, и я, вручив ему виагру, вспомнил, что Гаврилыч свою импотенцию называл «противостоянием». Улыбнулся, и рванул заниматься последствиями аварии. А соседа вернула к семейному очагу тетя Вера, его супруга, подозрительно глянув на меня: не спаиваю ли я ее благоверного.

Через час, с черепашьей скоростью, я доехал до автосервиса. Там присвистнули, но, увидев записку Гаврилыча, отнеслись ко мне с уважением. Машину сделать обещали в течение двух-трех дней – правда, без покраски. Покраску назначили на выходные. Оплата за ремонт была минимум на треть меньше реальной, а по документам обещали провести цифру, вдвое большую этой суммы. Другими словами, все с моей машинкой обошлось, как нельзя лучше.

Домой я вернулся гораздо быстрее – у маршрутки колеса терлись исключительно об асфальт, и никаких крыльев не цепляли. Уселся за стол и, закурив, подбил бабки. Денег практически не было. Даже с учетом того, что в сервисе я отдал только половину, а вторую часть нужно будет им выплатить, когда настанет время забирать автомобиль. Это значит, что грядущий бонус, который мы обмывали в пятницу, накрылся. Но вариант подарка, доставшийся мне утром практически даром, понравится Ирке даже больше. Наверное…

Через полчаса моя утренняя активность сменилось апатией, делать абсолютно ничего не хотелось. Настроение было под стать продолжающемуся за окнами дождю, а самочувствие опять решило, что оно не очень, и принялось в этом довольно успешно убеждать меня.

Смутное ощущение какого-то важного недавнего события внимательный осмотр часов не объяснил. Дело в том, что сон я забыл напрочь, как поступаю практически со всеми ночными показами от Морфея, а именно из-за сна это чувство и возникло. Но я давно привык к присутствию дежавю, и особо не заморачивался.

Напольные красавцы, как и все немецкое, выглядели торжественно и немного напыщенно. За дверцей из постаревшего стекла с фацетом – похоже, того самого стекла, еще первого, висел маятник и пара латунных гирь со свинцовым наполнителем. Открыв дверцу – абсолютно без скрипа, я обнаружил клеймо GUSTAV BECKER – корону и две буквы, G и B. Под инициалами полукругом качалась надпись «FREIBURG IN SCHL.» – позднее я узнал, что это означает «Фрайбург в Силезии». Латунный циферблат с чеканкой, к сожалению, изображал арабские цифры, а не римские. По самым скромным подсчетам, данному изделию Беккера было более 120 лет, и это внушало уважение.

Часы были в неплохом состоянии, хотя кое-где почистить и подкрасить не мешало бы. Было бы неплохо и стекло заменить – чтобы избавиться от ощущения, будто оно затянуто тиной. Но, с другой стороны, стекло выглядело ровесником часов – может быть, хорошей чистки будет достаточно? Я был доволен покупкой, и очень быстро отыскал для обрусевшего, видимо, трофейного, Густава место в гостиной, между двух окон. Запускать механизм я не решился, помня давешний громкий бой в тишине площади по поводу наступления пяти часов утра, и постановил, что пока стоять они будут стоя.

На этом энтузиазм мой обнулился, и устремился исследовать свои отрицательные значения. Я валялся на кровати, и пялился в телевизор. Но счастья от жизни не испытывал никакого.

Опиатные эндорфины почему-то не вырабатывались. Это такая хитрая штука, медиатор системы положительных эмоций, которую мозг вырабатывает для того, чтобы быть веселым и довольным. Дело в том, что вырабатываются они, в основном, по случаю совершения чего-то полезного. После какой-нибудь приятной встречи, после решения трудной задачи или завершения какого-нибудь значимого дела, аки награда за предыдущие мучения.

Но я не мог ничего закончить, потому что не начинал ничего! Меня заборола лень, она подмяла меня под пледом, позволяя лишь щелкать пультом от телевизора. Еще она иногда позволяла посещать туалет и прикуривать сигареты. Больше – все! А мозг тихо скулил и требовал опиатов… Грозился ввергнуть себя в меланхолию, или, того хуже, в депрессию.