Балаган, или Конец одиночеству - Курт Воннегут

И так далее.

Хэй-хо.

* * *

Мы с честью выдержали испытание, как и обещала Элиза.

Только вот беда: мы оба, в полной невинности, чтобы получше сверить и проверить наши ответы, ныряли под стол и там, закинув ноги друг другу на плечи, сопели и фыркали, тыкаясь носом друг другу между ног.

Когда мы снова забрались на стулья, доктор Корделия Свейн Кординер лежала в обмороке, а наших родителей и след простыл.

* * *

В десять утра на следующий день меня посадили в машину и отвезли на мыс Код в школу для детей с тяжелой умственной отсталостью.

Солнце снова уходит за горизонт. Там, ближе к центру, где-то между Тридцать третьей улицей и Пятой авеню, где стоит брошенный танк, из которого выросло дерево – прямо из башенного люка, – меня окликает птица. Она вновь и вновь задает один и тот же вопрос, пронзительно и внятно.

– Сироту выпорол? – спрашивает птица.

Я эту птицу никогда не называю простонародным именем, и Мелоди с Исидором, которые во всем мне подражают, – тоже. Например, они редко называют Манхэттен «Манхэттен» или «Остров Смерти», как это принято на материке. Они называют его так же, как и я: «Национальный Парк Небоскребов», не понимая скрытой иронии, или, столь же серьезно, зовут его «Ангкор Ват».

А птицу, которая спрашивает на закате, кто кого выпорол, они называют так же, как мы с Элизой в детстве. Это имя было научное, мы его в словаре вычитали.

Мы трепетали перед этим названием, потому что оно нам внушало сверхъестественный ужас. Эта птица превратилась в кошмарное страшилище с картин Иеронимуса Босха, стоило нам только произнести ее имя. Заслышав ее голос, мы хором произносили это имя.

– Это кричит Ночной Козодой, – говорили мы.

* * *

И вот теперь я слышу, как Мелоди с Исидором тоже повторяют это имя, хотя мне отсюда не видать, где они устроились в большом вестибюле.

– Ночной Козодой кричит, – говорят они.

* * *

Мы с Элизой слушали крик этой птицы вечером, накануне моего отъезда на мыс Код.

Мы сбежали из дворца в недосягаемую для мира сыроватую гробницу профессора Илайхью Рузвельта Свейна.

– Сироту выпорол? – донесся до нас вопрос откуда-то из яблоневого сада.

* * *

Что мы могли сказать в ответ? Тут даже и сближать головы не имело смысла.

Я слышал, что приговоренные к смерти узники часто думают о себе, как будто они уже умерли – задолго до смерти. Должно быть, так чувствовал себя и наш общий гений, зная, что вот-вот топор палача безжалостно разрубит его на два ничем не примечательных куска мяса – на Бетти и Бобби Браун.

Как бы то ни было, мы не сидели сложа руки – умирающие не могут ничего не делать. Мы захватили с собой наши лучшие сочинения. Мы скатали их в трубочку и спрятали в бронзовой похоронной урне.

Урна предназначалась для праха жены профессора Свейна, а она предпочла, чтобы ее похоронили здесь, в Нью-Йорке. Урна уже покрылась патиной.

Хэй-хо.

* * *

Что было написано в наших рукописях?

Решение задачи квадратуры круга, насколько мне помнится, и утопический проект создания искусственных больших семей путем присвоения каждому нового второго имени. Все люди с одинаковым вторым именем должны были считаться родственниками.

Да, там была и наша критическая статья о дарвиновской теории эволюции, и эссе о природе тяжести, в которой мы утверждали, что в древние времена сила тяжести безусловно была непостоянной.

Помнится, была там и статья о том, что зубы надлежит мыть горячей водой, точно так же, как посуду, кастрюли и сковородки.

И все в таком роде.

* * *

Спрятать наши рукописи в урне придумала Элиза.

И вот Элиза закрыла урну крышкой.

Мы были поодаль друг от друга, когда она это делала, и то, что она сказала, принадлежало ей всецело:

– Прощайся навеки со своим умом, Бобби Браун.

– Прощай, – сказал я.

* * *

– Элиза, – сказал я, – я прочел тебе такое множество книг, в которых говорилось, что любовь важнее всего на свете. Может, я должен теперь сказать тебе, что я тебя люблю?

– Валяй, – сказала она.

– Я люблю тебя, Элиза, – сказал я.

Она задумалась.

– Нет, – сказала она наконец. – Мне не нравится.

– Почему? – спросил я.

– Такое чувство, словно ты приставил пистолет к моей голове, – сказала она. – Это просто способ заставить другого человека сказать то, что ему, может быть, вовсе не хочется. Ну, что мне еще остается сказать – что может вообще сказать человек, кроме слов: «И я тебя тоже люблю»?

– Значит, ты меня не любишь?

– А за что любить Бобби Брауна? – сказала она.

* * *

Где-то вдали, там, под яблоневыми кронами, Ночной Козодой снова прожурчал нам свой вопрос.

На следующее утро Элиза не спустилась к завтраку. Она сидела у себя в комнате, пока меня не увезли.

Родители поехали со мной в лимузине марки «мерседес» с шофером. Я был многообещающим ребенком. Я умел читать и писать.

Но по мере того, как мы катили по красивейшим местам, в моем мозгу включался механизм забвения.

Это был тот самый защитный механизм, который, как я считаю, вступает в действие у каждого ребенка, охраняя его от непереносимого горя. Это мое мнение как педиатра.

Где-то там, позади, осталась, кажется, моя сестра-близняшка, глупенькая какая-то, до меня ей далеко. Я помнил ее имя. Ее звали Элиза Меллон Свейн.

* * *

Да, школа была устроена так, что никто из нас никогда не бывал дома. Я уезжал в Англию, во Францию, в Германию, Италию и Грецию. Я отдыхал в летних лагерях.

Было точно установлено, что я звезд с неба не хватаю и совершенно не способен оригинально мыслить, но все же интеллект у меня выше среднего. Я был усидчив, аккуратен и умел отыскать стоящие мысли в ворохе ерунды.

Я был первым ребенком в истории, который получил по всем предметам высший балл. Я так хорошо успевал, что мне предложили поступить в Гарвардский университет. Я принял приглашение, хотя голос у меня даже не начал ломаться.

Случалось, что родители, которые очень мною гордились, напоминали мне, что где-то у меня есть сестра-близняшка и она ведет почти растительный образ жизни. Она была помещена в клинику для умственно отсталых детей.