Пещера - Жозе Сарамаго

За ужином много толковали о том, как это Марта додумалась делать кукол, а также о сомнениях, об опасениях и о надеждах, сотрясавших дом и гончарню в последние дни, а потом, перейдя на практическую почву, высчитывали сроки каждого производственного цикла, прикидывали соответствующие им меры безопасности, причем и циклы, и меры отличались от привычных: Все зависит от того, сколько нам закажут, хорошо бы – не много и не мало, дождь хорош для огорода, а вёдро – для жатвы, особенно пока не изобрели пластиковые теплицы, заметил Сиприано Алгор. Когда встали из-за стола, Марта показала мужу свои наброски, пробы цвета, старую энциклопедию, откуда копировала образцы, и на первый взгляд казалось, что для таких безмерных переживаний труды эти до крайности скудны, однако следует понимать, что в кругосветном плавании по морю житейскому что для одних – приятный бриз, то для других – гибельный ураган, ибо все зависит от осадки судна и от состояния парусов. А в спальне, притворив двери, Марсал подумал, что уже не стоит требовать у жены объяснений насчет того, почему не рассказала ему про кукол, а не стоит потому, во-первых, что вспоминать об этом – как о воде протекшей, да не просто протекшей, а еще и унесшей с собой досаду и обиду, а во-вторых, потому, что его терзали заботы куда более серьезные, нежели эта, тем паче что неизвестно, была ли обида нанесена в самом деле или только привиделась ему. Заботы более серьезные и не менее неотложные. Ибо когда после десятидневного воздержания возвращается домой мужчина, будь он так же молод, как наш Марсал, или стар, но, невзирая на года, не утратил, не угасил любовный пыл, естественное его желание – немедленно унять чувственную дрожь, отложив разговоры на потом. Женщины же, как правило, с таким подходом не согласны. Если время, что называется, не поджимает, если, напротив: У нас вся ночь впереди, а под ночью можно понимать и утро, и день, и вечер, то, вероятней всего, женщина предпочтет, чтобы любовная игра началась с неспешного разговора, причем желательно, чтобы темы его были как можно дальше от той «идефикс», что гвоздем сидит в голове мужчины. Подобно тому как объемистый кувшин наполняется постепенно, женщина приближается к мужчине медленно, а точнее, соблюдая жесткие условности, позволяет ему приблизиться к себе, и лишь когда настоятельная нужда одного и томление другого выявятся, совпадут, станут безотлагательны, лишь тогда и запоет заполнившая сосуд вода. Есть, разумеется, и исключения, к числу коих принадлежит и Марсал Гашо, который, как бы ни хотелось ему немедля затащить жену в постель, не может сделать это, пока не опорожнит сначала тяжелый мешок забот и тревог, взваленный на плечи не по выходе из Центра, не от разговора с тестем, а после того, как повидался с родителями. Однако даже и на этот раз первое слово было произнесено Мартой: Это псы тебя не знают, Марсал, но я-то тебе жена. Не желаю говорить об этом. Надо говорить о том, что болит. Я поступил по-дурацки и несправедливо. Дурака отставим, потому что это не про тебя, займемся несправедливостью. Я уже признал это. Значит, и она тебе не свойственна. Не стоит усложнять, Марта, что было, то прошло. Все, что кажется прошлым, на самом деле не прошло и не пройдет никогда, и все мы несправедливы. Кто это «мы». Я и мой отец, у которого есть замужняя дочь и страх потерять ее, иного оправдания ему искать не надо. А ты. А мне оправдания нет. Почему. Потому что я люблю тебя и порой – даже слишком часто – мне кажется, что я тебя забыла, а может, и не кажется, а и в самом деле забыла, потому что обязана этой любовью человеку определенному и живому, не тому, кто станет довольствоваться смутным и расплывчатым чувством, которое покорно и безропотно принимает как неумолимую судьбу, эту свою обреченную неопределенность, принимает ее и с ней смиряется. Ну, супружеская жизнь – она такая, так живут люди в браке, взгляни хоть на моих родителей. Я еще кое в чем перед тобой виновата. Не продолжай, прошу тебя. Дойдем до конца, Марсал, вот сейчас надо нам дойти до конца. Прошу тебя. Просишь, потому что догадываешься, что я скажу сейчас. Пожалуйста. Говоря, что тебя и собаки знать не хотят, ты сказал своей жене, что она не только тебя не знает, но и не старается узнать. Неправда, знаешь – и лучше, чем кто-либо другой. Знаю достаточно, чтобы понимать смысл твоих слов, но тут я не лучше собственного отца, он понимает не хуже. Из нас двоих ты – взрослая, а я – нет. Может быть, ты и прав, по крайней мере, соглашаешься со мной, а такая обворожительная, такая благоразумная, такая взрослая жена Марсала Гашо, пусть у нее семь пядей во лбу, не способна оказалась понять, хоть и должна была, что представляет собой человек, у которого хватило честности и простодушия сказать о себе самом, что он – еще ребенок. Я не всегда буду таким. Ты таким будешь не всегда, и потому, пока это время еще не пришло, я должна сделать все, что в моих силах, чтобы понять, какой ты, и, вероятно, прийти к выводу, что твое детство – это просто иная форма зрелости. По такой дороге идя, я сам перестану понимать, кто я. Сиприано Алгор сказал бы тебе, что подобное часто случается с нами в жизни. Кажется, мы с твоим отцом постепенно начинаем понимать друг друга. Не представляешь, нет, представляешь, как я счастлива слышать это. Марта взяла руки Марсала, поцеловала их, потом прижала их к груди. Иногда, сказала она, хочется выказать свою нежность на старинный лад. Что ты можешь знать об этом, ты ведь не жила в ту пору, когда приседали в реверансе и подходили к ручке. В книгах читала, а это то же самое, что жить тогда, и, во всяком случае, я думала не о реверансах и не о церемонии целования рук. Тогда обычаи были другие, и одевались иначе, и вели себя не так. Ты, может быть, удивишься моему сравнению, однако для меня жесты – это больше, чем жесты, это скорее узоры, которые рисуются телом по телу. Приглашение было высказано откровенно, но Марсал прикинулся непонимающим, хотя отлично понимал, что пришел момент притянуть Марту к себе, погладить по волосам, медленно поцеловать ее щеки, ее веки, нежно и бережно, словно не испытывая желания и как бы рассеянно, и непростительную ошибку совершит тот, кто подумает, будто в таких ситуациях вожделение владеет телом полновластно и безраздельно и заставляет его служить себе наподобие того – да простится нам это материально-утилитарное сравнение, – как используют универсальный инструмент, как орудие, одинаково годное и тесать, и пахать, одинаково способное и принимать, и отдавать, одинаково умеющее подниматься и опускаться. Что с тобой, спросила Марта, вдруг охваченная нерешительностью. Да ничего, так, пустяки, всякие мелкие гадости. По службе. Нет. А что ж тогда. Понимаешь, у нас и так так мало времени побыть вдвоем, а тут еще лезут и встревают в нашу жизнь. Как же иначе, мы ведь не на облаке живем. Я зашел к родителям. Что-нибудь стряслось, что-нибудь не так. Марсал покачал головой: Сначала допытывались, знаю ли я уже, когда меня повысят и поселят в Центре, а я ответил, что, мол, пока не знаю и вообще все это еще вилами по воде писано. Но ты ведь был почти уверен. Почти, то-то и оно, что почти, потом они стали ходить вокруг да около, а я не понимал, к чему они клонят, пока не услышал наконец, какая великая мысль их осенила. И какая же. Не больше и не меньше, как продать дом и жить вместе с нами. Где. В Центре. Я не ослышалась – твои родители хотят вместе с нами перебраться в Центр. Именно так. И что же ты им сказал на это. Начал с того, что пока об этом рано думать, но они мне возразили, что и дом за один день не продашь, не начинать же им подыскивать покупателя, когда мы уже устроимся на новом месте. А ты что. Я, подумав, что одним махом решу вопрос, сказал, что мы подумываем забрать с собой твоего отца, не оставлять же его здесь одного, тем более сейчас, когда с гончарней такая неразбериха. Ты им сказал. Да, но они не придали этому значения, еще бы чуть-чуть – и подняли бы крик, ударились бы в слезы, я про мать, конечно, говорю, отец у меня к излияниям чувств не склонен, он принялся меня стыдить и чихвостить, что я, мол, за сын такой, если ставлю интересы людей, чужих мне по крови, выше надобностей и нужд тех, кто произвел меня на свет, да, он так и сказал, уж не знаю, где он отрыл такой оборот, что им и в страшном сне присниться не могло, что я отрекусь от людей, подаривших мне жизнь, пестовавших меня и учивших умуразуму, конечно, давно известно, что жениться – перемениться, но пренебрежения к отцу и матери они не потерпят, что, конечно, беспокоиться мне не о чем, они с матерью покуда с протянутой рукой не стоят, но и забывать не стоит, что мне непременно воздастся, и если не при жизни, то уж за гробом – точно, а это еще круче и тяжеле, и что не дай мне бог иметь детей, потому что дети меня накажут за бесчеловечное отношение к родителям, потому что как ты с людьми, так и люди с тобой. Это были их последние слова. Не знаю, последние ли, может, я и позабыл еще какие-то, скроенные по той же колодке. Ты бы объяснил им, что нет причин беспокоиться, ведь мой отец не желает жить в Центре. Знаю, но предпочел этого не делать. Почему. В этом случае они бы стали думать, что у них нет соперника. Будут настаивать – все равно придется сказать. Мне достаточно будет отказаться от повышения, надо только найти предлог, убедительный для Центра. Сомневаюсь, что найдешь. Они сидели на кровати и теперь могли бы прикоснуться друг к другу, но время ласк миновало и, кажется, отодвинулось поближе к реверансам, и уж во всяком случае – подальше от той минуты, когда руки мужчины были поцелованы и легли на грудь женщины. Марсал молвил так: Знаю, что сыну не годится так говорить, однако истина в том, что я не хочу жить со своими родителями. Почему. Мы с ними никогда друг друга не понимали, ни я их, ни они меня. Они твои родители. Да, они мои родители, однажды ночью они легли в постель, и дали волю своим желаниям, и произвели меня на свет, и я помню, когда еще мал был, они вспоминали как нечто забавное, как анекдот вспоминали, что отец в тот вечер был пьян. Пьян ли он был или нет, но все мы рождаемся от этого. Может, я и преувеличиваю, но меня воротит от мысли, что мой отец, зачиная меня, был пьян, это ведь как если бы я был сыном другого человека, это ведь как если бы тот, кто в самом деле должен был зачать меня, сделать это не смог и уступил свое место другому – тому, кто сегодня сказал, что хоть бы я получил воздаяние от своих детей. Он ведь не совсем так выразился. Зато думал именно так. Марта взяла Марсала за левую руку, сжала ее в ладонях и пробормотала: У всех родителей есть дети, многие дети сами станут родителями, но первые забыли, кто они, а вторым некому объяснить их будущность. С трудом понимаю тебя. Я и сама не вполне понимаю, само сказалось, не обращай внимания. Пойдем спать. Пойдем. Они разделись и легли. Момент для ласк снова появился в спальне, попросил прощения, что задержался так надолго: Дороги не нашел, сказал он в свое оправдание, и вдруг, как уже иногда бывало с ним, сделался вечным. Четверть часа спустя, когда тела их были еще сплетены, Марта прошептала: Марсал. Что, сонно отозвался тот. У меня уже на два дня задержка.