Дорогой широкой - Святослав Логинов

— Ой!.. — по-бабьи взголосил он, собственным примером доказывая, что с годами супруги не просто похожи становятся, но и лексику приобретают одинаковую. — Ой-ой!..

Жаркое дыхание жадно вибрирующих вальцов уже доносилось к нему, смачивающий бак словно голодную слюну источал перебродивший одуван-чиковый сок, ещё мгновение — и свершится кровавое пиршество, лишь розовая пена запузырится на раскатанном асфальте…

— Ой-ё-ёй!!!

Издав отчаянный вопль и нетвёрдо переступая подкашивающимися ногами, несчастный кинулся бежать. Каток, безошибочно ведомый направляющими автоматического хода, неспешно двинулся следом. Бабка, забившись в инструментальный ящик, двумя руками держала нижнюю челюсть, боясь закричать.

Каток, нетрезво пошатываясь, укатал жаждущие ремонта улицы Малой Вишеры, миновал пригородный посёлок Дора.

Дора, Дора-помидора,

Мы в саду поймали вора…

Стали думать и гадать,

Как бы вора наказать!

Отрубили руки-ноги

И пустили по дороге…

Если даже в детской считалке ни намёка на законное ведение дела, никакой попытки передать взятого с поличным преступника законным властям, то означать это может только одно: идея правового государства чужда народной душе. Поймали вора, сами, между прочим, без помощи старшего лейтенанта или даже капитана Синюхова, подумали да погадали, не по закону, а по понятиям, после чего «отрубили руки-ноги» и полагают себя вправе вершить этакие дела.

Более того, пострадавший вор, немедленно становится «несчастненьким», которых на Руси издавна принято жалеть. И сама судьба тут же поворачивается к калеке улыбчивым боком:

Вор шёл. шел, шёл…

И корзиночку нашёл.

В этой маленькой корзинке

Есть помада и духи,

Ленты, кружева, ботинки,

Что угодно для души!

Вот вам и разгадка таинственной русской души: помада, ленты, кружева и, конечно, духи, одним словом — истинная духовность. Кстати, в наших северных деревнях, где ещё не разучились говорить на настоящем русском языке, душой называют желудок. С души воротит — попросту — тошнит. Так что нечего зря гордиться своей загадочностью и желудочной духовностью, а работать нужно над собой, чтобы идея самосуда казалась дикой, так же как и дурная надежда на халявную корзиночку с кружевами и помадой. И когда Дора-помидора уйдёт из живой памяти, оставшись только в фольклорных сборниках, может быть, из нас что-то и получится.

А покуда какой спрос с грубого работяги Юрия Неумалихина? На чём воспитан, тем и воспитывает, как умел, так и умёл. И нечего тут говорить возмущённые слова о суде Линча и абстрактном гуманизме. Гуманизм вместе с абстракционизмом остался в прогнившей Европе; за Средней Рогаткой Европы нет!

Алконавт уже не кричал, а лишь попискивал и бодро бежал, придерживая сползающие штаны.

Понимал, что только в родном доме светит ему спасение, и стремился добраться туда во что бы то ни стало.

Серый город остался позади. Свежий полевой ветер коснулся разгорячённых лбов. Юра обвёл окрестности посветлевшим взглядом и сказал Богородице:

— Ну что, запевай! Народную… чтобы этому легче бежалось.

— Можно и народную, — согласился Богородица и запел, громко и задорно:

Вот точно, все вы девки молодые,

Посмотришь, мало толку в вас!

Упрямы вы, и всё одно и то же

Твердить вам надобно сто раз!

Каток мчал, покрывая все рекорды хода для вибро-трамбовочных механизмов. Цветущие поля, перелески, жаворонки в поднебесье.

— До Уезжи сколько ехать? — спросил Юра.

— Вёрст тридцать будет.

— Это хорошо. Твой в самую пору протрезветь успеет. И впредь на вокзале пить заречётся.

— Ой, жаланненький, твои бы слова да богу в уши, — с сомнением сказала тётка.

Пьяница бежал. До Уезжи оставалось двадцать восемь километров.

Вот то-то, упрямы вы, одно и то же

Надо вам твердить сто раз,

Одно и то же надо вам твердить сто раз,

Одно и то же надо вам твердить сто раз,

Сто раз!

Течёт, течёт большая речка,

А через речку длинный мост.

Народная песня

— А ведь мы из-за крюка в Уезжу с трассы сшиблись.

—Угу.

— И куда теперь ехать — не знаю.

—Угу.

— А кроме «угу» что-нибудь можешь сказать?

—Угу.

— В каком смысле — «угу»?

— В смысле — могу.

— Раз можешь, то что скажешь?

— А что говорить? Едем? Едем. Дорога хорошая? Всяко дело приличная. Так какого рожна ещё нужно?

— Мне, вообще-то, в Москву нужно.

— Если действительно нужно, то мимо не проедешь. Москва — она большая, туда не только трассы ведут, но и просёлочки.

— Ну, как знаешь, — решительно произнёс Юра, — но только я как на духу говорю: вот так и буду ехать, пока до Москвы не доберусь. И до тех пор назад не поверну, не думай!

— А я и не думаю, — миролюбиво заметил Богородица. — Чего мне думать, если я и так всё знаю?

— Ох, Манька, — сказал Юра, — беда с тобой! Трудная у тебя придумка. Мне, сам понимаешь, всё равно, главное, что человек ты хороший, а другие, поди, смеются, когда ты Богородицей себя величаешь?

— Бывает, что и смеются, — спокойно признал Богородица. — Только что же, мне из-за глупых смешков дело бросать? Россию спасать надо, а это, кроме меня, никому не осилить.

— Ты бы лучше Христом назвался, — посоветовал Юра. — Всё-таки по внешности сходства больше.

— Как это Христом назваться, если я Богородица? Сам посуди, Христос уже приходил в мир, да за это и пострадал. России в ту пору ещё не было, но люди были те же самые. Теперь, ежели Христос явится, то во славе, судить грешников будет, и всем тогда полный карачун настанет. Он бы уже давно явился, если бы не я. Нельзя, пока Богородица по земле ходит, страшный суд творить. Вот и спасаю мир, как могу. Россию спасаю, — Богородица указал рукой вперёд, где полузаросшая колея рассекала берёзовую рощицу, уводя предоставленный себе самому каток в неведомые просторы новгородской глубинки. Юра даже руль бросил, развернувшись к попутчику.

— Тебе бы тогда бабой быть, глядишь, кто и поверит твоим словам. А то уж вовсе безнадёжно получается.

Ничто в лице Богородицы не дрогнуло, оно оставалось таким же спокойным. Лицо, чем-то похожее на дорожный каток, исполненное уверенности и неторопливости.

— Может, я и не прав, но почему-то думается, что Россию только так безнадёжно спасать и надо. Надёжных спасителей сколько было, разгребать после них — не разгрести. А теперь моя очередь, безнадёжная.