Медведь - Мария Ануфриева

Ходила по квартире из угла в угол. Дома все было: освященная крещенская вода, крестик, приложенный к Гробу Господню и привезенный из Иерусалима. Нужные для совершения таинства слова передал священник.

Очень хотелось спать, да и домашние уговаривали поехать в больницу утром, но нельзя было терять ни минуты. Если Медведь умрет этой ночью, я никогда себе не прощу того, что у меня была возможность крестить его, а я ее проспала.

Помчалась обратно, по пути соображая, что я скажу оставшемуся на ночное дежурство Отличнику. Собственно, сказать мне ему было совершенно нечего, кроме как: «Пропусти меня, пожалуйста, еще раз, а?!»

Решила, что в крайнем случае пообещаю поднять ночными звонками из теплой постели его руководство, хотя, как я уже могла убедиться, пустыми угрозами его не испугаешь. Конечно, никому я звонить не стала бы, а лишь надеялась на его благоразумие и на то, что он на мое благоразумие не понадеется.

По дороге в больницу, пустынной и скользкой, я вспоминала о школьном предмете – истории религии. Урок стоял в расписании последним, да еще в субботу. Мало кто из нас, одиннадцатиклассниц, горел желанием изучать, чем Евангелие от Матфея отличается от Евангелия от Луки, хоть этот вопрос и значился в списке для зачета.

Посовещавшись на перемене, мы бочком подходили к преподавателю – молодому священнику с нежным румянцем, упрятанным в густую окладистую рыжую бороду, и начинали вкрадчиво ныть: «А не могли бы вы отпустить нас, кхм, пораньше, то есть прямо сейчас, так как…»

Батюшка все понимал и не чинил нам препятствий к прогулам. Возможно, у него самого были планы на субботний вечер, поэтому он для вида хмурил брови, долгим взглядом зачем-то изучал учебную ведомость и наконец торжественно рек глубоким басом, в котором, несмотря на все старания, то и дело предательски проскальзывали мальчишеские нотки: «Ну что ж, идите с Богом!»

Преисполненные божественного восторга, мы пятились к двери, а потом бежали вниз по лестнице и хихикали: «Да мы и без Бога неплохо дойдем!»

Как бы я хотела, чтобы этой ночью кто-нибудь сказал мне: «Иди с Богом!» – чтобы все получилось, и меня пропустили к нему…

А вдруг Медведь умирает прямо сейчас, в эту минуту? Надо было говорить с ним, не переставая, чтобы удержать, не дать порваться той тонкой ниточке, что еще связывала его с землей.

– Давай вспомним, почему ты не крестился раньше? Ты не можешь мне отвечать, но я чувствую, что ты где-то рядом со мной, во мне. Я действительно верю, что ты рядом. А где тебе еще быть, как не рядом со мной? Твое тело ждет меня в реанимации, а душа – кто знает, может, она сейчас сидит у меня на плече и вместе со мной всматривается в освещенную светом фар ночную дорогу, окаймленную гигантскими сугробами.

Ты не отказывался креститься, но и не спешил. Это казалось не таким уж важным, подождет, успеется, впереди еще целая жизнь. Крестить ребенка – важно, он маленький, слабый, ему ангел-хранитель нужен. Ну а взрослого – куда спешить. Уж коли жил некрещеным столько лет, месяц-другой ничего не изменит. То, что все изменить могут секунды, а жизни впереди может и не быть, в голову не приходит. А если и приходит, суеверно гонишь от себя эти мысли, еще и по дереву постучишь: т-т-т, с кем угодно, только не со мной…

Говоря о Боге, ты почти всегда повторял известную строку из песни Егора Летова: «Не бывает атеистов в окопах под огнем».

В палате АИР 4(1) хирургической реанимации твои «окопы под огнем» наступили. В тебе нет черноты и злости. Во многих есть, а в тебе нет. А еще ты начисто лишен востребованного сейчас свойства – предприимчивости. Ты как ребенок, не допускающий подлости в мире. Чудо не обойдет нас стороной, потому что если оно не будет даровано тебе – его просто нет.

Я должна успеть тебя крестить, потому что уверена: моя воля – это теперь наша с тобой общая воля. Твоя воля. А волю человека, находящегося между жизнью и смертью в реанимации, нельзя не исполнить.

– Господи, помоги мне крестить его! Не умирай, Медведь, жди меня, держись!

Вот и больница. Возле входа в приемный покой стояли трое знакомых охранников и курили. Те самые, что днем дежурили у центрального входа, внимательно приглядывались к нашей компании, сновавшей туда-сюда через вверенную им вертушку.

Охраняя приемный покой, «Чё», «Ну чё» и «Ничё» вполне могли дать мне от ворот поворот.

Решив подождать первую «Скорую помощь», которая будет подъезжать к приемному покою, я рассчитывала на то, что в Санкт-Петербурге ночь с пятницы на субботу богата происшествиями, и машина не заставит себя долго ждать. Не так давно, в ночь с пятницы на субботу, и Медведя привезли к этим дверям. Может быть, кто-то так же ждал «Скорую» у входа, чтобы проникнуть внутрь?

Казалось, с тех пор как случилось событие, разделившее нашу жизнь пополам, прошла целая вечность, которую я прожила здесь.

На улице подмораживало, я притопывала ногами и дышала на руки, чтобы согреться, в сумке на плече булькала святая вода в пластиковой бутылке. Посланец благой вести. Все это могло бы быть даже смешным, если бы не было проведенных в этих стенах дней, белого коридора, окна с низким выступом и железных стульев. Обручального кольца с засохшей кровью, его пухлой непослушной прохладной руки в ссадинах и отсутствия положительной динамики.

Окна реанимации, выходящие на улицу, были ярко и умиротворяюще освещены. Я представляла, как там внутри тепло и тихо. Только пахнет чем-то очень кислым.

Ни в одном другом отделении больницы не пахнет так, как в хирургической реанимации. Может, это запах смерти? Или потерявших цвет простыней? Интересно, чувствуют ли этот запах работники отделения? Наверное, нет, потому что стоит только покинуть пределы реанимации, как он тут же исчезает, словно на пороге проведена черта, за пределы которой он, в нарушение самой природы запахов, проникнуть не может.

Даже врачи, выходя за невидимую черту к родственникам, не приносят на своей одежде этот запах. Он пропадает, лишь сделаешь шаг от порога. Но стоит опять войти внутрь – и тут же окружает эта невыносимая кислота.

Не знаю, так ли пахнет смерть, но точно знаю, что так пахнет тревога.

Стоя перед приемным покоем и топая ногами, чтобы согреться, – ну где же «Скорая»? – я отвлекала себя разными мыслями, но все они вновь возвращались к больнице, смотревшей на меня десятками освещенных окон, но не пускавшей внутрь. Со стороны она похожа на прямоугольную шоколадную плитку с дольками-окнами. Горький шоколад.

Среди моих знакомых-медиков были врачи, работавшие в других больницах, таких же, как эта – многопрофильных. Сколько раз я слушала истории о том, в какие нелепые ситуации попадают подчас пациенты и как иногда себя ведут безумцы-родственники.

Еще совсем недавно такие истории меня веселили: надо же, чего только в жизни не бывает. Мне и в голову не приходило, что скоро я окажусь в стане обезумевших родственников и буду стоять ночью у дверей приемного покоя со святой водой за пазухой, приплясывая от холода и боясь быть выгнанной больничной охраной.