Зеркало - Екатерина Рождественская

Лизочка влюбленно смотрела на великого ведущего архитектора и видела все то, о чем говорил Кеша, а что он не говорил, то она додумывала сама: вот идут они, рука об руку, два молодых советских человека, мимо громадного Дворца Советов, на вершине которого, где-то в облаках, фигура вождя, Владимира Ильича Ленина, огромная такая фигура, внушительная, чтобы отовсюду было видно! Привиделась почему-то зима, идут, значит, они по блестящему снегу, раскрасневшиеся, счастливые от того, что живут в такой великой стране, у них пар изо рта, она поскальзывается, а Кеша поддерживает ее под руку. Направляются они к набережной, куда приходят отдыхать все трудящиеся, уставшие после трудовой недели. Набережная одета в гранит, широкая лестница ведет вниз, к реке, скованной льдом. Лизочка так увлеклась своими фантазиями, что почти не слышала восторженного голоса жениха. «Мы будем жить в самой лучшей стране», – говорил в это время он, а она продолжала смотреть свой «фильм» – значит, идут они к реке, которая вся скована толстым льдом, а по гранитным ступеням вместе с ними спускаются оживленные толпы народа, и слышится припев любимой песни:

И они с Кешей подпевают, друг другу улыбаются, и все вокруг в едином порыве, в добром настрое!

За разговорами просидели допоздна. Гриша уже ушел домой, пообедав и заодно поужинав наконец. Ушел и Иннокентий, поблагодарив за прекрасный ужин и приятную компанию.

Пока Лизочка мыла на кухне посуду, жених подвергался строгому обсуждению.

– Балабол он, конечно, Сонюшка, балабол как есть, может, зубы Лизочке заговорил, ты же знаешь, как это бывает…

– Уж мне ли не знать, Андрюшенька? – игриво глянула она на мужа. – А кто мне зубы тогда на даче заговаривал, а? Надо, кстати, съездить туда, совсем дом забросили, нехорошо это. Так что не осуждай, дело молодое, мимо такой красавицы, как наша, грех пройти и не обернуться. А так парень видный, при деле, и при хорошем деле, – подытожила Софья Сергеевна.

– Ну, может, ты и права… – вздохнул Андрей Николаевич. – Сына его только жалко, без матери остался. Почти всю семью стереть, как так… Вот время нам досталось, Сонюшка, беда…

– За что его жену расстреляли?

– За отца, военным шпионом оказался, по словам Иннокентия. Вот всю семью и под нож. Хорошо, что хоть ребенка пощадили, – вздохнул Андрей Николаевич. – Отогреем, даст бог. – Он встал, обнял жену и прикрыл глаза. – Какое счастье, что ты есть у меня…

Так и стояли они, обнявшись, посреди комнаты, думая каждый о своем, не зная, что ждет их завтра.

Зеркало отражало их, обнявшихся и замерших в свете тусклой люстры так, что лиц не было видно, темнели одни лишь силуэты. Оно не только отражало, но и по-своему видело их: в седоватой, чуть вязкой курящейся дымке, как будто кто-то или что-то бесстрастно наблюдает за ними из глубины, откуда-то из потустороннего далека. Внутри зеркала вдруг что-то всколыхнулось, заметались рваные шелестящие тени, все больше и больше закрывая изображение, словно перечеркивая его, обгладывая по краям до тех пор, пока две сплетенные фигуры совсем не пропали в темноте.

Прошло уже больше месяца с начала войны. Июль, достаточно жаркий и пыльный, вместе с уличными запахами проникал в комнату через приоткрытое окно. Пахло жженой резиной, раскаленной землей и страхом. Уже несколько ночей подряд Москву бомбили. Страх осязаемо висел в воздухе, липкий и тягучий, сжимающий сердце от любого звука и превращающий разумных людей в пугливых животных.

Андрей Николаевич лежал на спине почти неподвижно и смотрел в потолок, вслушиваясь в Москву, которая жила своей военной жизнью. Недавний удар, около года назад, хоть, по словам врачей, и не слишком серьезный, забрал у него способность двигать левой рукой и силу ног, но оставил способность думать. Как несправедливо, размышлял Андрей Николаевич, оставлять человеку разум, забирая подвижность. Он тихо пожирал себя упреками и угрызениями совести, наблюдая, как женщины выполняют мужскую работу, которую обычно делал сам. Он жалел не себя, а Соню, перекладывающую его изо дня в день, таскающую, словно большого больного ребенка, с кровати на кресло и обратно, чтобы обозначить день и ночь. А ночью ненадолго успокаивался, глядя в черный потолок, вспоминая, как выглядит звездное небо, и мысленно расставляя звезды. Его домашнее небо казалось объемным, огромным и воздушным, а светила далекими и настоящими, чуть вздрагивающими и живыми. Он путешествовал от солнца к солнцу, видел созвездия, планеты и вселенные. Закрывая глаза, он отрывался от убогой постели и оказывался частью неба. Память его словно обновилась, он помнил то, о чем читал в молодости, походя, без расчета, что это когда-нибудь понадобится. Астрономия его увлекала, у него раньше был даже портативный телескоп, в котором звезды казались более близкими и менее загадочными. Названия созвездий всплывали в голове одно за другим, четко и ясно, как у отличника на экзамене. Видимо, растеряв часть двигательных функций, незлобинский мозг добавил мощности в память. Боги, мифические и реальные животные, древнегреческие герои, элементарные механизмы, части корабля, человеческие профессии – как только созвездия не назывались! Но его любимым было созвездие Ориона, названное так в честь Посейдонова сына. Андрей Николаевич смотрел на темный, подрагивающий от ночных всполохов потолок и представлял – нет, видел! – три прекрасные бело-голубые звезды в поясе Охотника, выстроенные в четкую прямую линию, одним концом направленную на голубой Сириус в Большом Псе, а другим – на красный Альдебаран в Тельце. Иногда ночные московские прожектора освещали потолок, рассеивая астрономические фантазии старика, и он терялся в придуманной им комнатной вселенной, закрывал глаза и заново начинал путешествие к звездам. А еще он помнил, что созвездий 88, именно столько, сколько было написано божьей рукой на крылышках его любимой маленькой бабочки под стеклом на стене. Странное совпадение, подумал Андрей Николаевич, странное.

Он мысленно в деталях рассматривал свою жизнь, иногда чувствуя запахи и ощущая порывы ветра. Только он прикрывал глаза, как сразу возникали видения: аудитория, ранняя весна, лекция, десятки молодых курсисток и одна, рыженькая, затмевающая всех. Или он с дедушкой на берегу реки, удит, неловко встает и задевает ведро с рыбешкой, а потом смотрит, как рыбки стараются спрятаться в траве от узловатых дедушкиных рук. И совсем первые воспоминания, когда он, кроха, с кудряшками, в смешном девичьем платьице, у мамы на руках в тенистом парке. А еще видел, как вошел первый раз к Сонечке в дом, да так и остался. Она не захотела никуда переезжать, и все тут. Долго тогда они говорили в этой самой комнате, где он лежит сейчас, больной и раздавленный. Так и жил Андрей Николаевич ночными грезами, более яркими, наверное, чем сама его долгая жизнь, дневными хлопотами жены вокруг себя, звуками из окна да постоянным голосом радио.

Был уже вечер, довольно поздний, но все собрались в гостиной. Дети спали. Маленькая Майечка сладко сопела в углу комнаты, отгороженная от войны цветастой занавеской. Лиза родила ее в самом начале 1941-го. Сережу, маленького Кешиного сына от расстрелянной жены, уложили тоже. Наконец пришло первое, такое долгожданное письмо от Аркадия. Он месяц как ушел добровольцем на фронт, не дожидаясь повестки, и пропал, ни слуху ни духу. Дошли только вести, что добрался, начал работать, но сам ни одного письма еще не отправил, что было на него совсем не похоже. Женщины – Софья Сергеевна, Лиза и Ида – стали волноваться, каждая придумывала ужасы на свой лад. И вот оно, письмо, не почтой, а с посыльным, человеком военным и четким. Позвонил, проверил у хозяев документы, попросил расписаться в книге, отдал послание, козырнул и ушел. Софья Сергеевна взяла его, села там же, в прихожей, и вдруг совсем обмякла, почувствовав пальцами чуть шершавую поверхность конверта. Лиза выхватила его, мгновенно с хрустом вспорола, пробежав глазами листок наискосок, и успокоила мать: