Плачь, Маргарита - Елена Съянова

А Эльза чувствовала себя удивительно легко. Ей все больше нравилась Ангелика, присутствие которой в такой непосредственной близости отнюдь не тяготило и не налагало никаких обязанностей, как она ожидала, а скорее оживляло и смягчало все вокруг. И, уже засыпая, она подумала, что, пожалуй, и впрямь у нее появится подруга, с которой можно не носить улыбок не по размеру, а оставаться собой.

Неделя в Вене промелькнула незаметно, и Эльза решила изменить первоначальный план. Ангелика уже несколько дней занималась с бывшим тенором венской Оперы, а ныне профессором консерватории Манфредом Вейнером, и занятия шли так успешно, что первого сентября у гром Эльза сказала:

— А не отложить ли нам поездку в Мадрид? И что мы с тобой забыли в этой Испании? Тащиться через пол-Европы, чтобы после задыхаться от жары и любоваться, как при нас станут мучить безвинное животное… Но если тебе хочется…

С некоторых пор Ангелика почти перестала бросаться подруге на шею и вообще бурно выражать свои чувства. Во-первых, Эльза была сдержанна от природы, и Гели это понимала; во-вторых, она и сама как-то успокоилась. Деликатность Эльзы, ее рассудительность почти примирили «дикую кошку» с изъянами и несуразностями ее собственного бытия. Гели словно попала под теплое солнышко и улеглась под ним, не желая помнить о том, что Земля вращается и солнце скоро уйдет светить другим.

— Мне совсем не хочется в Испанию! Мне хочется остаться с тобой и продолжать занятия! — живо отвечала она. — Но что станешь делать ты?

— Завтра открывается сезон… Я была еще маленькой, когда до войны родители привозили нас в Вену именно в это время года. Мы слушали с мамой «Аиду», а папа водил нас в оперетту. Моя младшая сестра — ей было тогда пять лет — каждый вечер спрашивала, в какой театр мы сегодня идем, мамин или папин. Мы с тобой непременно сходим в оперетку.

Ангелика занималась с фанатичностью. Эльза отметила про себя, что это, должно быть, у них семейное — все делать с полным самоотрешением. Вейнер был ею доволен.

— Ваша сестра создана для сцены, — сказал он Эльзе (Манфред считал их двоюродными сестрами). — У нее для этого есть все. Два года занятий, несколько лет практики — и она звезда! А в оперетте она могла бы дебютировать уже через год.

Эльзу посещали сомненья в правильности их выбора, и она решила поделиться ими с мужем, который всегда понимал ее.

Она получила его ответное письмо седьмого сентября и с первых же строк увидела, что допустила серьезную ошибку.

«На пиратской галере Адольфа появилась рабыня? — иронизировал Гесс. — Детка, ты знаешь его столько же, сколько знаю я, — десять лет! Да, он диктатор по сути своей, но это диктат дела, добра! Если для девчонки сцена — призвание, как ты предполагаешь (и в чем лично я сомневаюсь), если это благо для нее, то как это может не быть благом для великого любящего сердца Адольфа!» И дальше в том же духе, вплоть до возможности брака.

Эльза с негодованием отложила письмо. Разве он не знает, что любящие эгоистичны, что эгоизм естественен для самого великого любящего сердца! И потом, о каком браке вождя и актрисы может идти речь? Нет, он просто не захотел ее услышать.

Вечером двенадцатого один из блондинов Гиммлера, войдя в пустую спальню Эльзы, положил на туалетный столик еще одно письмо, привезенное из Нюрнберга, где в это время находился передвижной штаб НСДАП и где фюрер накануне должен был произнести свою последнюю в предвыборной гонке речь.

Этим вечером Эмиль Морис сопровождал дам в венскую Оперу; там все трое наслаждались причудливым изяществом «Волшебной флейты» Моцарта, а дамы — еще и восхищенными взглядами кавалеров из партера. Эмиль Морис, мысленно прицеливавшийся в каждого, кто слишком пристально смотрел на его подопечных, в перерыве вынужден был отлучиться на минутку, а вернувшись, обнаружил их в обществе двух внушительного вида джентльменов, которых со спины не узнал. Подойдя ближе, он успокоился — эти двое бы-ли из СС, от Гиммлера, причем сами дамы, слегка напряженные, об этом, похоже, не догадывались.

Эльза заметила письмо сразу, как только вошла в спальню, и по характерному почерку на конверте поняла, что оно от Адольфа. Он просил ее поторопиться с возвращением. Он писал: «Твоему мужу, дорогая, пришлось выполнить за меня не любимую им работу, что не осталось без последствий. Теперь уже все хорошо — внешне, но, зная повышенную чувствительность Рудольфа, мы с тобою оба сочли бы желательным сейчас быть тебе здесь, рядом с ним…»

Утром 11 сентября, проснувшись в квартире, выходящей окнами на нюрнбергскую рыночную площадь Фрауенкирхе, под гул собиравшейся многотысячной толпы, Адольф понял, что сегодня вовсе не сможет говорить. Его горло находилось в том рыбьем состоянии, когда он не мог извлечь из него ни единого звука, и уже не помогали никакие усилия врачей — лишь последующее трехдневное молчание.

Нюрнберг был ключевым, принципиальным для наци городом. Родина Дней партии, город, обладающий излюбленной площадкой для парадов и шествий наци — Полем Цеппелина, партийной структурой, прекрасно организованной гауляйтером Франконии Юлиусом Штрайхером, а также идеальным, сочувствующим электоратом, — этот город как никакой другой был настроен слушать Адольфа Гитлера.

Штрайхер собрал на Фрауенкирхе несметную толпу, и обмануть ее ожидания означало бы допустить непростительный промах. Но фюрер физически не мог говорить!

Он сидел, равнодушно глядя на суетившихся вокруг врачей и начинавших паниковать соратников, и в ответ на все предложения отрицательно качал головой. Замены не было. Находись сейчас с ним рядом Геббельс или Лей, положение удалось бы спасти, поскольку то были блестящие ораторы, достойные конкуренты, умевшие увлекать и завораживать толпу не хуже самого фюрера. Но рядом были лишь заурядные говоруны и неопытные, не имевшие имени партийные работники да Рудольф Гесс, имевший и опыт, и имя, но всегда, всеми правдами и неправдами открещивавшийся от публичных выступлений. Он предпочитал говорить в избранном кругу специалистов и функционеров.

Сегодня выбора не было. Это понимал и Рудольф. Не готовый к предстоящему выступлению ни морально, ни физически, он в одиночестве сидел у заваленного бумагами стола и застывшим взглядом смотрел на царящую вокруг смуту Когда бледный Адольф с нервическим смешком указал на него соратникам, те на мгновение замерли, не зная, как поступить. Гесс молча поднялся и ушел в спальню. Через пять минут он появился в коричневой рубашке, с алой повязкой на рукаве и печально посмотрел на фюрера. Гитлер, ждавший его у двери, снова сел в кресло и закрыл глаза.

Когда дверь балкона, выходившего на гудящую от голосов площадь, отворилась, фюрер только крепче зажмурился.

«Не знаю, чего я в тот момент боялся больше, — признался он позже и своем кругу, — и боялся ли вообще, У меня было чувство страуса, спрятавшего голову под крыло».

Потом дверь балкона захлопнулась, и воцарилась тишина. Голоса Рудольфа фюрер не слышал; как выяснилось позже, у него от поднявшегося давления заложило уши, и он около четверти часа сидел, дрожа от нервического озноба и ничего не соображая.