Жизнеописание Льва - Наталия Андреевна Репина

Мы выписываем «Филологические записки». Но старые номера быстро списываем.

Его фамилия Сызранцев. Я увидел ее (фамилию) в прошлом году, когда читал про Мандельштама. У меня осталась привычка реагировать на упоминание Мандельштама — как, наверное, у людей после развода, когда вдруг кто-то упомянет бывшего мужа или бывшую жену. Желание, иногда неосознанное, знать, как там у него или у нее дела.

Но не знаю, точно ли это сравнение: я не разводился и не женат. Меня это печалит: мне кажется, я мог бы быть хорошим мужем: заботливым, хотя немного «рассеянным профессором». Я даже говорю с такими интонациями, профессорскими, — в исполнении, скажем, Яншина. И картавя. Подкартавливая. Но, во-первых, я не нравлюсь девушкам и женщинам. Скорее всего, из-за того, что они находят меня странным. И из-за внешности. У меня живот, и я ношу подтяжки поверх рубашек. Клетчатых или полосатых. Я похож на толстую мышь, если бы она имела высшее филологическое образование. Во-вторых, я не уверен, что уже достаточно взрослый, несмотря на то, что мне тридцать два. Когда кассирша в очереди обращается ко мне «мужчина», я вздрагиваю, и мне становится неловко.

Возможно, это из-за отсутствия физиологического опыта. В грехе малакии я ходил каяться в Ново-Спасский монастырь, это было по молодости и по незнанию. Получил епитимью, которую исполнил. Более ничего.

Мне нравятся девушки с глубоким внутренним содержанием — но они полны драм и тяготеют к мужчинам с еще более глубоким внутренним содержанием и тоже драмами. Эти мужчины, по странному совпадению, привлекательны внешне. Моя однокурсница Лиза, которую я любил в университете, в свою очередь, любила преподавателя, который вел у нас семинар. Потом у него образовался какой-то неприятный скандал с приставаниями к юным абитуриенткам. Лиза в нем глубоко разочаровалась и страдала, но меня так и не полюбила.

Когда я устаю от наполненных девушек, я влюбляюсь в этакое легкое дыхание — неглубоких и гармоничных девушек. Такой была Вика, она недолго работала у нас в каталогах. Их гармоничность завораживает меня не менее неуклонного поведения наших постоянных читателей. Я отдыхаю в этой любви. Несложно догадаться, что оленьки мещерские меня также отвергают.

И вот еще. В библиотеке есть посетительница — она появилась вскоре после того, как я поступил на работу, — Екатерина Ермолаевна Шутько.

Ей было лет тридцать, когда она записывалась, и, насколько я понял, она недавно вступила на бюрократическую стезю (тропу). Какой-то отдел чего-то культурного. Подотдел очистки, да.

Тогда она выглядела несколько зажатой — не сама по себе, а от соприкосновения с материалом, который, по-видимому, не был ей органичен. Брала общедоступные книги по истории Москвы, простейшие. Помню, хотел посоветовать ей Пыляева и Гиляровского, но не дерзнул.

Далее. Она была не из тех, кто входит в круг моих интересов. Ни драматичная, ни гармоничная. Но в ней было много телесности, физиологичности — возможно, ею не осознаваемой. Не в смысле декольте, а по сути.

Несколько лет я наблюдал, как она менялась, входила в силу. Матерела. Появилась властность, стала смотреть по-другому. Не знаю насчет замужества — кольца на пальце не образовалось. Скорее всего, нет, замуж не вышла. Что-то не то чтобы одинокое, но отдельное, не коллективное в ней просматривалось.

Стала лучше одеваться, полюбила лоснящуюся одежду, но не шелковую, а синтетическую. Я так уверен, потому что мама всегда критикует синтетику. Синтетическая одежда свидетельствовала о невысоком чиновничьем статусе, но желании выглядеть.

Монолитно уложенные волосы. Пронзительные серые глаза. Говорила мало, низким виолончельным контральто. Тело прибавило в корпулентности, но ей шло.

Под конец стала появляться редко — лишь иногда приходила в читальный зал, просматривала периодику.

Природу своего интереса к ней я определить не мог и не могу. Совершенно точно она мне не нравилась — но при этом притягивала. Сказал бы, завораживала, но это что-то сказочное. Впрочем, да, наверное. Однажды: когда я сидел на подмене в читальном зале и выдавал ей газету, у меня немного задрожала рука. Она заметила и подняла на меня глаза — лениво и равнодушно.

Да, но Сызранцев. Я прочел о нем в «Филологических записках», в статье про Мандельштама, в сноске, в длинном перечне фамилий (Я список кораблей прочел до середины). Я люблю сноски — они дают жизни перспективу.

Сначала он привлек меня чисто фонетически. Легкое окончание, на -цев. Вприпрыжку. Новосельцев, Анатолий Ефремович. Доктор Верховцев. Юрий Ряшенцев.

Никаких сведений. Некий воронежский литератор. Как-то профигурировал, когда Мандельштам жил в ссылке в Воронеже. Могли встречаться, а могли и не встретиться.

Я искал упорно. Третий зал Ленинки. Зеленые абажуры, длинные ряды. Умные девушки. Бледные юноши. Научные сотрудники с плохим зрением и ущемленным самолюбием. Свои странные постоянные читатели. Иногда появляется человек в мотоциклетном шлеме и быстро ходит между столами. Никогда не видел, чтобы он читал. (Однажды я встретил его в метро. Он так же быстро, как в библиотеке, шел по вагону в этом своем шлеме. От него исходила непредсказуемая, иррациональная агрессия. Казалось, еще немного — и он бросится на кого-нибудь. В библиотеке такого не было. Почему? Может быть, эта агрессия — крайняя форма беспокойства? Ведь метро — это хаос. А в библиотеку он, как и я, ходит за утишением? за порядком?)

Хорошо. Сызранцев беспокоил меня, как не вспо-ми-на-ю-ще-е-ся имя, к которому есть фамилия. Или как лицо, к которому не хватает имени. Не знаю почему. Исследовал журналы. Местные, краеведческие. Информации не было, не было.

Постепенно он стал стихать в моей душе, как одна из ничем не закончившихся любовей; неловкость охватывала меня, когда в памяти проступало это имя. Нет, эта фамилия — имени я не узнал, только инициалы: «К.А.». Кирилл, Константин, Казимир, Кшиштоф, Клаус. Я старался иронично смотреть на свою одержимость фамилией неизвестного человека.

Вчера. Вчера, 19 октября 1999 года, все изменилось.

У меня был выходной, и я, по обыкновению, пошел в Ленинку. Без всякой надежды, механически, просмотрел новые выпуски воронежской периодики и, не зная, чем себя занять, отправился в буфет. Люблю ходить в буфет по узкому коридорчику за гардеробом. В окна виден Кремль, золотые шапочки собора — не знаю его названия, грешен. Много маленьких куполов, прекрасные.

Мне нравится быть посетителем другой библиотеки — как будто я существую в двух измерениях сразу.

В буфете я купил… неважно. Я купил и сел за столик. В общественных местах питания, где у меня нет возможности читать за едой, я разглядываю окружающих. Незаметно. Я люблю наблюдать жизнь. Очевидно, в тщетной надежде насмотреться настолько, чтобы