Эффект бабочки - Александр Архангельский

Я сейчас не про конкретную политику, не про решения начальства; я про состояние умов. Выстрелы, раздавшиеся на Москворецком мосту, прозвучали как предупреждение всем, кто думает не в унисон со всей державой. «Стой! Стрелять буду». Не двигайся с места. Не смей быть иным. Не выбивайся из общего строя. По странному стечению обстоятельств именно 27 февраля в России был введен новый праздник, «день спецопераций». А в истории эта дата маркирована другим событием – поджогом Рейхстага. Разумеется, интеллигентские стенания, что мы оказались в нацистской Германии, помноженной на сталинский ГУЛаг, смешны. Если бы и впрямь все было как тогда, мы бы об этом не спорили. Негде было бы. И некому. Но что до массовых психозов, то здесь все не так однозначно. Логика, которая жила в сознании тогдашних немцев, избавленных от комплекса послевоенных унижений, напоминает логику иных из нас. Равно как логика людей, которым после ужасов гражданской войны возвратили обновленную советскую империю.

Это логика проста: каждый ничтожен, а вместе мы сила. Кто против единства, тот враг. А врага уничтожают, если он не сдается. Причем, и это важно подчеркнуть, так думают не жалкие уроды, не маньяки; так думают самые обычные люди. За пределами идеологии прекрасные. Живущие тихую жизнь. Но ведь и немцы нюрнбергского образца, и граждане СССР, кричавшие на площади про «смерть врагам народа», по большей части не были исчадием ада. Кто-то, несомненно, да. А большинство, разумеется, нет. Просто им приятней было думать в унисон с начальством. И верить, что евреи, либералы, троцкисты угрожают общему покою. А так – все растили детей. И любили животных. Во время войны героически клали жизни за други своя.

Еще раз. Я не про имперские идеи; они не хуже и не лучше, чем идеи национального государства, анархии или же конфедерации. В истории вообще нет идеальных государственных устройств, все в чем-нибудь порочны, выбрать трудно. Я про имперские комплексы, с которыми нужно работать, но которые нельзя эксплуатировать. Джин выпущен из бутылки, как его загнать обратно, кто будет этим заниматься и когда начнет – вопрос, на который нет ответа. Пока этого не случится, реакция на смерть любого несогласного будет именно такой. Да, неправильно стрелять, но сам нарвался.

Стой! Стрелять буду. Стрелять буду. Стой.

Оперный спектакль Новосибирского театра породил общественную бурю. Не вдаваясь в обсуждение «Тангейзера», сотни тысяч оскорбленных пользователей поместили у себя в фейсбуках постер, на котором… в общем, если вы это читаете, значит, постер видели. Но, боюсь, не сам спектакль. В результате безобразная картинка, как минимум, неприятная верующему, как максимум – бьющая в самое сердце, размножена невероятным тиражом. При том, что а) она показана в спектакле мельком, б) было всего лишь четыре показа, пятый состоится в Москве, в рамках Золотой Маски, так что общее число реальных зрителей не более 6 000, в) хорошо ли это сделано, по делу или зря – вопрос отдельный, но история, рассказанная Вагнером, развернута Тимофеем Кулябиным в современность. Партия Тангейзера разделена на две, и в одной из линий неприятный кинорежиссер Тангейзер снимает талантливый, но очень неприятный фильм. Так сказать, очередной Скорсезе. Эпизод из фильма как раз и показан на несчастном постере.

Точка зрения автора не совпадает с точкой зрения героя. Седьмой класс средней школы. Садитесь, пять.

Так что главные распространители картинки – они же оскорбленные своими чувствами – они же слышали звон – не Тимофей Кулябин. И не директор театра Мездрич, уволенный со своего поста за отказ подчиниться министру культуры, уменьшить финансирование постановки и извиниться перед теми, кто на спектакле на был. Например, перед митрополитом Тихоном (Емельяновым), который объявил стояние протеста, но на спектакле явно не был. Перед выдающимся специалистом в области искусств Валуевым, который прилетел в Новосибирск и выступил на митинге протеста против кощунства; что-то мне подсказывает, он тоже на «Тангейзере» не побывал. Не знаю, побывал ли новоназначенный директор Кехман, до сих пор руководивший Михайловским театром; наверное, если он так твердо заявил, что задет – как еврей, как православный, как директор.

В принципе, это должно было стать предметом спора для театроведов и продвинутых зрителей: удачна постановка или нет, нашел ли Тимофей Кулябин верное решение, или грубо промахнулся. Но об эстетике никто не соприт; культура снова в центре политических процессов. На ней, на ее материале, на ее площадке отрабатывается модель нашего дальнейшего существования. Что можно, что нельзя, что хорошо, что плохо – и на какой планете мы живем. Так было и с основами государственной культурной политики, когда Минкульт аккуратно забежал вперед и пиаровски вбросил собственный проект, которого ему никто не поручал; в этом проекте поражала дикая смесь православия, самодержавия, народности, чекизма и автаркии. Так было с законом о защите чувств верующих. Так было с «рашкой-говняшкой», знаменитой формулой Мединского о критериях поддержки русского кино. Так было с отказом финансировать фестиваль Артдокфест, поскольку современная документалистика не соответствует высоким представлениям министра. Так было со скандалом вокруг «Левиафана», финальной сценой из которого обернулась новосибирская реальность. Так было с миллионным стоянием в двухсотпятидесятитысячном Грозном – не против террора, а против карикатуристов.

Поднимаясь над конкретными сюжетами, мы четко различаем контур обсуждаемой проблемы. Что впереди: торжествующая архаика и неуклонное сползание в мифологическое небытие? Туда, где бродят тени Рюрика и государей, злобные и нанятые Западом декабристы покушаются на самое святое, а православие не существует без опоры на народность? Или все-таки период заморозки завершится и будет медленное и мучительное, но движение вперед? Вот, собственно, в чем дело. Все остальное – мелкие детали. Получился фильм у Звягинцева или не очень. Правильно переписал либретто Кулябин, или нет. Допустим ли ефрейторский юмор «Эбдо» или нет.

И дело тут не в конкретном митрополите, казаках в лампасах или государственном министре; они всего лишь вольные или невольные участники гораздо более важного, гораздо более страшного процесса. Процесса выбора судьбы. И тут главный вопрос не о том, кто выступает в роли настоящего левиафана: минкульт, метрополия или Валуев. А в том, что формируется запрос на разрушение главного принципа современного общества; принципа автономии.

Если мы хотим гражданского разнообразия, не допускаем мысли о запрете на чужое, но при этом не готовы воевать ежеминутно, то мы стремимся соблюдать границы. Вот это ваше, а это наше. Вы здесь, а мы тут. Вам запрещено изображать людей, а нам позволено. Мы постимся, а вы хотите отбивную. Мы свободные художники, а вы монахи. Мы добровольно подчиняемся установлениям собора, а вам подавай манифест. Мы ставим резкий спектакль, а вы не приходите. Но все мы вместе живем в одной стране и солидарно движемся в том хаотическом пространстве, которое и называется – СЕГОДНЯ.

Принцип автономии удобен всем, кроме таких, как я – сидящих на двух стульях и считающих оба пространства своим, и пространство веры, и пространство искусства. Но это уж наша проблема, как выходит из тупика и как разрываться на части. А по существу, если принцип автономии, когда каждый отвечает за свое и никогда не отвечает за чужое, будет уничтожен, мы потеряем не только искусство. За искусством в очереди университет, чья автономия – условие его существования. За ним – все неформальные объединения. Но знаете, что будет дальше, после этого? Мы рано или поздно потеряем Церковь. Потому что нынешние руководители ей благоволят, но когда-нибудь придут совсем другие. Похожие на тех, что были полстолетия лет назад. И снова начнется вмешательство в церковные дела – не мягкое, как ныне, не давлением, а кровью. Так что на самом деле Церковь нуждается в идее автономии не меньше, а больше, чем театр, музей, университет. Это ее охранная грамота на все времена. И тот, кто сегодня хочет разгромить чужую автономию, заранее сжигает свою.