Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази

Мало у нас теноров, говорит кто-то озабоченно.

Но-но-но-но. Не надо гнать лошадей. Мы ведь тоже говорим, что патриотизм — прекрасная вещь. Все, чего хотят люди 48-го, — прекрасные, замечательные вещи. Но если они недостижимы! Между тем мать, которая душит своего ребенка из большой к нему любви, еще может быть оправдана Богом, знающим наши помыслы, но в глазах людей она — преступница.

Мы люди.

Если вы любите свою родину, то оставьте в покое тех, кто ради ее благополучия пожертвовал собственным мнением, позвольте им трудиться и не усложняйте им и без того тяжелую работу, к которой сами неспособны.

Все мы «stille Gesellschafter»[12]одной фирмы.

Извольте признать, что в смысле политической свободы личности большей свободы, чем у нас, и представить себе нельзя. Ну что у нас запрещено? Ничего. Можно забросать грязью любого государственного деятеля, большой смелости не надо для этого, кто угодно может похваляться, зная, что ни одна собака на него не тявкнет.

Без сомнения, человек мыслящий скажет на это: там, где обладатели подобного образа мышления разгуливают на свободе, существует воистину великая свобода.

Видел сегодня Силадьи, лоб у него был нахмурен скажу я вам. Он будет выступать. В таких случаях обычно говорят: Силадьи надел трико. Запал у него иссякнет, ярких красок не будет; но как человек, обладающий большой властью, он будет опасен, поскольку из софизмов выводы делает по своему усмотрению. Взбудоражит партию, наголову разобьет противника; коршун прямо. То клюнуть норовит, то клювом ударить. Схватит курицу-мамелюка, поднимется в воздух и с высоты сбросит. Да, тело у него мощное, грудь колесом, голова как у льва! Он велик, независим, смел и свободен, как и подобает совести нации. И если вечером, бывает, навалится усталость, в дружеском кругу, когда иссякнут все темы и установится знакомая гнетущая тишина, частая гостья за белым столом, как подстерегающий жертву орел, он говорит Дараньи: Нацика, сделай какое-нибудь заявление. (Что означает: можешь, Нацика, утверждать что угодно, что твоя душа пожелает, мне совершенно все равно, я за час интересной и увлекательной дискуссии не оставлю от твоего утверждения камня на камне.)

Там, наверху, погружен в мысли Аппоньи. Веду я себя спокойно, движения мои размеренны и пластичны, в выступлениях ощущается плавность и четкость, я — мастер модуляций, а мысли группирую каждый раз по-новому. Я выработал для себя превосходный, изящный, хотя чуточку не венгерский язык. Я блистателен, утончен, ношу перчатки и торжественно держу себя; кроме того, я в моде, в ответ на мои завораживающие слова на галерее вырастает море цветов, я тщательно подготовил и отточил свое выступление — пока человек в оппозиции, у него есть время на такие вещи, — я и бровью не веду при громе аплодисментов, я до конца остаюсь спокойным и равнодушным, на моем бледном, вытянутом лице не выступает румянец, мои глаза не вспыхивают огнем, только большие ноздри сильнее дрожат, а карандаш быстрее движется в руке, — и все равно поколение ораторов подражает моему великому и талантливому противнику, Тисе… Непостижимо.

Ведь легко себе представить, чтобы многочисленное общество подражало украшениям, движениям, оттенкам голоса, манере держать голову самой очаровательной и изящной дамы, это и не удивительно, но если желание подражать себе возбуждает не слишком привлекательная, мало того, неряшливая женщина, тогда она должна обладать исключительным темпераментом и прочими выдающимися качествами.

Солнечный свет, звеня, проникает в одно окно, поспешно, как ведьма, пробегает мимо другого, оп, и нет его, а мы, будучи его спутниками, оказываемся не внутри и не снаружи; волнами доносится голос Корнеля Абраньи: прошлое не может умереть, а будущее не может родиться. Одной ногой мы уже ступаем по улочкам, окружающим скамейки бульвара Эржебет, в то время как сюда еще достигают оживление и шепот. Силадьи плетет интригу. Силадьи рвется к руководству. Аппоньи мигает глубоко-синими католическими глазами, но объективно говорит: о, нет. В нем свет сильнее тени, великие качества преобладают над мелочностью. Граф проводит своими длинными «музыкальными» пальцами по стене. Смотрит на нее так, будто там пыль. Оживленно играя глазами, он ищет внимающую ему публику. Знаете, говорит он сдержанно, во мне он нашел бы настоящего, близкого, верного друга. Незадолго до смерти, совершенно расчувствовавшись, он сказал, что жалеет о тех годах, что не был со мной на короткой ноге, И мне тоже жаль. В зараженном воздухе неизбежно расцветают беспочвенные подозрения и клевета. Воображаемую или настоящую пыль он растирает между большим а указательным пальцами, как бы изображая жестом «деньги». Тиса спекулирует на дурных качествах нации, поэтому он так силен, а я бы хотел пробудить в ней хорошие качества.

Однако мы уже в восхищении стоим на бульваре Эржебет! Сколько здесь нянек! Хотя гренадеров больше, чем нянек! А впрочем, к восхищениям более склонен Таде Прилески: высокий лоб озаряется светом, а в глазах зажигается огонь — когда ему этого хочется.

Стены окрашены в национальные цвета, посередине зала — герб Венгрии и Трансильвании, рядом висят портреты Кошшута — с одной и Деака — с другой стороны; последний, наверное, для того повесили, чтобы мы могли полюбоваться на установленный австро-венгерский дуализм. За столами венгерские кельнеры подают венгерские блюда, воздух наполняют венгерские возгласы. Наилучшее освещение можно наблюдать у гостиницы «Хунгария», здания городского управления и синагоги на улице Дохань, где можно заметить надпись «ДА ЗДРАВСТВУЕТ РОДИНА!» на венгерском и иврите. Из храма выходит еврейка. Ой, как давит корсет. Moritzel, du bist übertroffen.[13]Куда? Куда? На биржу. В такой час? Ах да, на бал женского израэлитского общества… Щоб тоби пусто було! Нехай твоя жинка на тры месяца забастуе, а пи-тим щоб ты ее двадцать часов кряду развлекал! Щоб ты валялся пид забором, як пес поганый!

Ну и что, что «saison morte», мертвый сезон! Ну и что, что прекрасные дамы из высшего света вынуждены наносить одни только визиты! Как только украшенный газовыми звездами наряд ночи опускается на столицы-близнецы, они тотчас же скидывают с себя дневное напряжение и показывают истинное лицо, такое волшебное, такое обворожительное, восторженному сердцу патриота. Забав и тлена вдоволь.

Весело несется полька и галоп, мещане, депутаты и дамы полусвета, сбившись в большую кучу, исполняют их с сумасшедшей скоростью. О, эти дамы полусвета. Вон мисс Туртин, Лилланч Маньоки, вон Анне Пепита, Тилли Фехер, поцеловать которых любой ценой хоть раз считается хорошим тоном! Закройте глаза, стыдливые девственницы, и не читайте этих строк. Я пишу о женщинах, но не для женщин.

Ведь что произошло? Красавица-брюнетка Вильма сделала, значит, сбоку на платье и на юбках разрез, Бог знает до каких пор, и тот, кто отдал за нее свой билет (поскольку вдобавок к входному билету каждый мужчина получил еще билет для голосования), имел право запустить руку в широченный карман. Весть об этой находчивой идее вскоре облетела всю благородную мужскую братию, начались перешептывания. Как, Вильма? И что, можно целиком засунуть руку? Замечательная мысль. И опытные, как бальзаковские женщины, мужчины поспешили к Вильме. Вокруг нее образовалась настоящая давка. Фи, ну и вкусы в этом Пеште.