Скандал - Сюсаку Эндо

– И мою фамилию заодно подмахните.

– Мы просили воздерживаться… – вмешался служащий.

– Но я не первый с такой просьбой! Напишите – «Ёсио Кобари», – он повторил для верности по слогам.

Чувствуя на себе пристальный взгляд, Сугуро написал его имя, и в тот же момент что-то точно вспыхнуло в голове. Конечно же! Репортера, о котором говорил Кано после заседания жюри, звали Кобари.

Или простое совпадение? Открывая книгу для следующего читателя, Сугуро проводил мужчину глазами – тот сразу же скрылся на лестнице. В этот момент ему показалось, что он уже видел его, но не мог вспомнить где.

Наверно, обознался…

Сугуро попытался взять себя в руки, успокоиться, но тщетно. Он уже не сомневался, что этот тип явился сюда неспроста. «Но разве есть причины для страха?» – убеждал он себя, массируя правую руку.

Закончив подписывать книги, он поднялся, чувствуя дрожь в коленях. Рука устала, в плече ломило. Невольно вспомнилось лицо врача, поворачивающегося на скрипящем стуле. Он бы наверняка не одобрил.

– Передохнуть бы, – шепнул он Куримото.

– Да, но… несколько человек специально остались, чтобы лично выразить вам свою благодарность…

В тот же момент несколько человек, слонявшихся в ожидании среди книжных полок опустевшего перед закрытием магазина, как по команде, повернулись в его сторону. Стало аж не по себе.

Почтительно подошел юноша в толстых очках. Неловко, точно марионетка, которую дернули за нитки, поклонился и сказал, сильно конфузясь:

– Я ваш давний поклонник, со студенческих лет читаю исключительно ваши книги.

– Неужели?

– Я работаю в интернате для детей-инвалидов. Вначале мне там не нравилось, но сейчас я доволен. Уверен, что это влияние ваших произведений.

Сугуро выслушал с вежливой улыбкой. Не замечая его смущения, юноша поправил пальцем очки и достал альбом, который держал под мышкой.

– Не желаете посмотреть? Фотографии «Света надежды».

– «Света надежды»?

– Так называется интернат для детей с ограниченными способностями, в котором я работаю.

На каждой странице дешевенького альбома было наклеено по четыре-пять фотографий. На одной фотографии юноша в спортивном костюме играл с детьми в шары. На другой – толкал в инвалидной коляске параличного ребенка. Еще на одной он, видимо во время какого-то школьного праздника, стоял, задрав ногу и держа за руки детей, одетых в костюмы кроликов.

– По ночам, уложив детей спать и оставшись один, я постоянно читаю ваши романы.

– Боюсь показаться излишне самоуверенным, но в такие минуты я чувствую на себе взгляд свыше. Взгляд, исполненный несказанной любви, охраняющий невинные души детей…

Сугуро отвел глаза. Выслушивать признания юноши о том, как он нашел радость в работе, вдохновляясь его книгами, было мучительно тяжело. Но и глядя в сторону, Сугуро сохранял на лице натужную улыбку. Улыбку, предназначенную жене и читателям, узнающим его на улице…

– Мне лестно слышать от вас такое, но, вообще говоря, романы не предназначены для того, чтобы менять душу читателя, – пробормотал он, чтобы хоть как-то освободиться от гнетущего чувства, – во всяком случае, мои романы.

– Нет, именно для этого они существуют! – воскликнул юноша, по-видимому принявший слова Сугуро за выражение скромности, и, поправив очки, добавил: – Иначе… иначе бы у меня не созрело решение креститься.

– Креститься?

– Да. В следующем месяце я крещусь.

Заявление юноши отнюдь не обрадовало Сугуро. Его писанина повлияла на жизнь вот этого конкретного человека… Какой кошмар! Сугуро опустил глаза, чувствуя себя мошенником. Он никогда не писал романов для того, чтобы поучать или указывать верный путь. Не для того он стал писателем, чтобы проповедовать христианство…

– Позвольте пожать вашу руку?

Под ногтем указательного пальца чернела грязь. Сугуро вяло пожал потную ладонь.

Подняв голову, он вдруг заметил, что кто-то пристально смотрит на него из-за спины юноши, стоя у выхода. Тот самый тип, который нагло потребовал надписать свое имя. Наблюдая, как Сугуро пожимает руку юноши, он ухмылялся с нескрываемым презрением.

Что-то разладилось в самом центре его души, весь механизм, словно обезумев, пустился вразнос. Причина была очевидна. После церемонии присуждения премии в его внутреннем мире обнаружилось нечто такое, что и прежде подспудно его угнетало, но теперь достигло пределов непереносимых.

Сидя в тесном кабинете, в своем, можно сказать, единственном убежище, Сугуро, уткнувшись головой в стол, внушал себе: все это ерунда, не стоит принимать близко к сердцу…

Ведь правда же, он не первый писатель, страдающий от самозванца, которого все принимают за него! Надо брать пример с других и просто-напросто не обращать на это внимание.

Но, как он ни убеждал себя, на душе не становилось легче.

Стоило закрыть глаза – откуда-то являлось лицо, как две капли воды похожее на него, то, которое он видел в зале на церемонии вручения премии. И то же лицо на портрете, висевшем в галерее. И на том, и на другом – пошлая, похотливая ухмылка…

Пользуясь отсутствием жены, он внимательно рассмотрел себя в зеркале ванной. Лицо со следами усталости от жизни. Пожелтевшие белки глаз. Седые виски. Дожив до шестидесяти пяти, он все еще блуждает в потемках. Чего-то боится, дрожит как мышь.

Глядя в зеркало, он показал себе язык и тотчас вспомнил сцену из немецкого фильма, виденного в детстве. Фильм был о том, как старый театральный актер, которому, как и ему сейчас, было шестьдесят пять, влюбляется в молодую девушку, не отвечающую ему взаимностью. В этом фильме была сцена, в которой старый актер у себя в гримерной гримасничал перед зеркалом, высовывая язык и насмехаясь над самим собой.

«Это ты. Это твое лицо. Так ли уж сильно оно отличается от изображенного на портрете?» – спрашивал он себя. Для него, постоянно заботившегося о том, каким он предстает в глазах публики, это был вопрос первостепенной важности.

В тот же день глубокой ночью его разбудил телефонный звонок.

«Кто это может быть в такое время?…»

Жена тоже проснулась.

– Я подойду, – сказала она.

– Нет, лежи, я схожу.

Выйдя из спальни, включил свет в коридоре. Прижал трубку к уху и крикнул сердито:

– Алло! Алло!

На противоположном конце – молчание. Точно кто-то пытается проникнуть в его душу. Наконец послышались короткие гудки. Сугуро показалось, что это не просто чья-то шалость, и некоторое время он неподвижно стоял в темноте, затаив дыхание.

В субботу вечером он сказал жене, пришедшей убраться в рабочей квартире:

– Пойду схожу в магазин на Омотэ-сандо, у меня кончились мягкие карандаши. И еще – я, пожалуй, сегодня заночую здесь. Работа никак не продвигается.