Давай ограбим банк - Елизавета Бута

— Как… Бонни? — спрашиваю наконец я.

Микки продолжает смотреть на меня. Кажется, он даже не слышал вопроса.

— Жива, — глухо произносит он. Микки считает, что все должны переживать за его сестру.

— Я рада, — отвечаю я и пытаюсь разглядеть его лицо.

— Я больше, — отвечает он.

— Что больше? — не понимаю я.

— Больше рад, — поясняет он.

— Нельзя говорить «больше рад», — говорю я.

— Кто сказал?

— Что? Что нельзя так говорить? Грамматика.

— Слушай, ты говоришь это со дна подвала — ты не заметила, что я тут немного вольно трактую законы и правила? Особенно грамматики? — злится он и уже собирается задвинуть люк обратно, когда я в панике окликаю его.

— Что еще? — раздраженно спрашивает он.

— Книжки какие-нибудь хоть дай, тут невозможно находиться, — жалобно прошу я. Он медленно кивает.

— Только не «Пятьдесят оттенков серого», я тебя очень прошу, — уже вполне нормальным голосом добавляю я.

— Вот я сейчас не понял прикол, — отвечает он.

— Забей, — бормочу я.

Тут в меня летит какая-то маленькая книжка в мягком переплете. Она даже на книгу не тянет. Так, тоненькая брошюрка. Томас де Квинси. «Убийство как вид изящных искусств» — читаю на обложке.

— Издеваешься? — кричу я ему.

— Ага, — говорит он и задвигает дверь у меня над головой.

Когда он закрывает люк, здесь исчезают даже те три вшивых лучика солнечного света, что проникали сюда. Они дарили надежду. А сейчас я вновь остаюсь наедине со своими последними часами жизни. А, нет. Вру. Со мной еще Томас де Квинси. «Английский писатель, автор знаменитой „Исповеди англичанина, употребляющего опиум“», как гласит аннотация. Никогда не читала его знаменитую исповедь. Даже не слышала о ней.

Все читали про пять степеней умирания и тому подобные глупости? Я не читала, но слышала раз сто, не меньше. Отрицание, гнев, торги, депрессия и смирение — кажется, так. Глупости. За последние 48 часов я уже раз пять прошла все эти стадии сзади наперед и спереди назад. Особенно прикольный коктейль из гнева, депрессии и желания курить. Дикого и непреодолимого.

Еще одна проблема возникает спустя трое суток после того, как крышка люка захлопнулась в первый раз. Линзы. Зеленые оттеночные линзы. Моя мантия-невидимка, благодаря которой я могу видеть этот мир более или менее отчетливо, а вот мои настоящие серые глаза не видит никто. Это все громко и пафосно, но их нужно снимать после двенадцати часов ношения. Сутки в них можно пробыть легко, а вот на вторые в глазах появляется сухость. Возникает постоянно ощущение соринки в глазу, которое потихоньку перерастает в ощущение бревна в черепе. Мир потихоньку теряет свои очертания. Глаза слезятся.

По крайней мере я знаю, что прошло больше двух суток. Во всем нужно искать положительные стороны. Рано или поздно они сами отвалятся. Правда, есть вероятность, что к этому моменту я ослепну.

Проходит еще несколько часов, и дверь люка вновь открывается. Вижу волосы Микки. Он уже пытается скинуть пакет с едой.

— Стой! — ору я что есть сил.

— Что такое? — недовольно спрашивает он.

— Выпусти… — В этот момент он уже хочет закрыть люк. — Подожди. Дослушай до конца. Пожалуйста. Дослушай. Здесь нет душа, воды, сигарет, света…. Я знаю ведь, ты хороший. Я вижу. Так вышло. Понимаю. Просто разреши мне подняться наверх, умыться хотя бы. Я ведь человек. Живой, настоящий человек… — Микки молча смотрит на меня. Минуту. Две. Три. Наконец он молча «выпускает» лестницу, и та с грохотом выезжает.

У меня дух захватывает от радости. Я жаловалась на жизнь в автобусе Барселона — Берлин? Правда? Ну так вот, счастье — это когда тебе разрешают умыться.

— Только ненадолго.

Поднимаюсь и вылезаю из подвала. Вокруг слишком много света. Это довольно большая студия без минимального подобия ремонта. Все стены здесь раскрашены граффити. Прямо по бетону. В центре комнаты старый диван с протертой во всех местах обивкой. Кухня завалена коробками из-под пиццы. Такое ощущение, что это помещение оккупировали бездомные подростки.

— Все в порядке? — спрашивает Микки, подозрительно рассматривая меня.

— Нет, — я пытаюсь унять вновь подступившие слезы.

Микки делает неловкий шаг вперед, видимо, желая обнять меня. Я делаю два шага назад и начинаю озираться по сторонам.

— Давай душ покажу, — говорит наконец он. — Только попробуй заорать.

— Не поможет? — спрашиваю я.

— Не-а, тут соседей нет, — разводит он руками.

Ванна здесь представляет собой весьма удручающее зрелище. Здесь тоже повсюду граффити. Есть зеркало. На полке перед ним только один шампунь и ярко-зеленое глицериновое мыло. Ванна в желтых подтеках. Такое ощущение, что здесь не жил никто много лет и лишь недавно вновь поселились. В зеркале отражаются перепутанные волосы, испачканное копотью лицо и совершенно непотребного вида футболка. Ярко-красные слезящиеся глаза. Из-за резкого света глаза пронзает боль. Такое ощущение, что в них кислотой брызнули. Судорожно включаю кран, сую руки под воду и тут же лезу пальцами в глаза. Высушенные чуть ли не до состояния пластмассы линзы падают на раковину. Одна, затем вторая.

Если снимать их недостаточно вымытыми руками, на которых остались следы алебастра, побелки и черт знает еще чего, организм отреагирует вполне обоснованной вспышкой боли. Я сгибаюсь, присаживаюсь на бортик ванны и закрываю лицо руками. Нужно просто досчитать до десяти, и все пройдет. Как и любой человек, который носит линзы, я не раз и не два задерживала срок снятия линз. Смотрю на прилипшие к раковине ярко-зеленые кусочки пленки. До такого состояния я себя ни разу не доводила.

Глаза продолжают слезиться. Еще хуже то, что я теперь вообще ничего не вижу. Очень размытые очертания и то только на уровне вытянутой руки. Начинаю стягивать с себя одежду. Опасливо кошусь на дверь и проверяю, заперла ли ее. Потом еще проверяю.

— Ты там застряла? — спрашивает Микки.

— Нет! — испуганно кричу я и посильнее поворачиваю кран с горячей водой.

Выхожу из душа. Микки сидит на диване. Перед ним включенный телевизор. Он оборачивается и недоверчиво смотрит на меня. Я осторожно прохожу через комнату и встаю возле окна. Вид не воодушевляет. То есть он мог бы и радовать, но не в сложившейся ситуации. За стеклом лишь стволы деревьев. Вернее, смутные их очертания. Представьте себе только что нарисованный пейзаж, а теперь проведите по нему рукой, старательно размазывая краски по холсту. Вот именно таким я теперь вижу мир.

Рядом со мной на подоконнике стоит клетка с хомяком. Жирное и довольное жизнью создание. Я осторожно сую мизинец в клетку. Хомяк тут же с интересом подбегает к мизинцу и начинает тщательно его изучать. Микки не протестует, хотя я чувствую, как он напряжен. По телевизору заканчивается выпуск новостей.