Блю из Уайт-сити - Тим Лотт

— В некоторых людях энтузиазм — всего лишь проявление паники, — говорит Вероника.

Почему-то это стало последней каплей.

— Да что ты понимаешь?! Как ты вообще можешь об этом рассуждать? Ты им не понравилась, потому теперь так… о них отзываешься. Они мои друзья. И вот еще что. Тони будет моим шафером, заруби себе это на носу, чертова трупокромсательница!

Вероника окинула меня твердым взглядом и совершенно спокойно сказала:

— Дорогой, это наша первая ссора.

Потом она взяла свою куртку и направилась к двери. Но, сделав несколько шагов, обернулась.

— Это не я им не понравилась. Меня они просто испугались. Это ты, Фрэнки, ты им не нравишься. Всем, кроме Ноджа. И если Тони будет твоим шафером, значит, ты дурак. А ведь ты не дурак. Ты лжец. Ты слишком часто лжешь. Эта привычка может стать твоей второй натурой.

Я не стал спорить, потому что, отрицая это, только подтвердил бы ее правоту.

— Дело в том, Вронки, что друзья — очень важная часть жизни. Друзья — это…

Я хотел сказать, самое важное в жизни, но внутренняя цензура вовремя остановила меня. Я сделал паузу и затем неуверенно повторил:

— Очень важная часть жизни.

Я почувствовал неловкость, понимая, что накануне свадьбы мне не следует так думать. Эта мысль не должна была приходить мне в голову. Но она пришла. Вероника заговорила снова, уже тише.

— Ты не это хотел сказать.

Я демонстративно вздохнул.

— Да. Я не это хотел сказать.

— Ты хотел сказать, что друзья — самое важное в жизни.

— Возможно, да. Я не уверен. Я только предполагаю. Но не знаю, верю ли я в это.

— Зачем тогда говорить, если не веришь?

Хороший вопрос. Но разве мы не всегда так делаем? Не обязательно верить в то, что говоришь. Как узнать, веришь ты в это или нет? Иногда — точнее, почти всегда — остается лишь строить предположения. В конце концов, что-то надо говорить.

— Не знаю. Бывает, просто высказываешь какую-то мысль, приставшую к тебе, как пушинка к пиджаку.

— Угу.

— И ты зачастую не представляешь, где подобрал эту пушинку. Но она уже на пиджаке, так или иначе.

— Прямо на лацкане, — съязвила Вероника.

— Да.

Вероника направилась к выходу и снова остановилась — вполоборота к двери. Теперь она улыбалась, как будто это был невинный разговор, ничего не значащая игра слов. Но я сознавал, что разговор перешел в более серьезную фазу. Она хотела понять, каковы мои приоритеты. И она имела на это право.

— Так ты веришь или нет?

Я постарался придать голосу максимально равнодушный тон, чтобы закрыть тему:

— Не знаю. Правда, не знаю.

А потом она хлопнула дверью и отправилась на свои занятия по рейки. Я знал, что вечером она не придет. Собрав оставшиеся голубые кнопки, я воткнул еще по нескольку штук в фотографии Ноджа, Тони и Колина.

Неприкасаемый. Неприкасаемый. Неприкасаемый.

До нее так ничего и не дошло. Друзья — важная часть жизни. Самая важная, Фрэнки.

А потом я вдруг подумал, что это не мои слова. У меня появилось странное ощущение, как будто я стою и со стороны смотрю на себя и прислушиваюсь, пытаясь понять, кто же говорит эти слова. Знакомый женский голос. Голос из далекого прошлого, из зыбкого, подвижного пространства, пропитанного сигаретным дымом, лечебными мазями и дешевыми духами.

Вот так ко мне вернулось это воспоминание. Я не уверен, что мы вообще способны управлять своими воспоминаниями. Для меня они — захмелевшие, расплывчатые гости, которые приходят, потом исчезают, часто бесследно, но иногда возвращаются. А это воспоминание, появившееся на фоне доски, истыканной разноцветными кнопками, вошло через дверь, о существовании которой я не подозревал, через дверь, разрисованную волнистыми линиями чужеродных красок.

Это воспоминание было похоже на фильм, не то, что другие — отрывочные и разрозненные. На фильм, не всегда абсолютно понятный, но достаточно цельный.

Фильм о том, как мы едем с моей мамой Флоренс — Флосси Блю — в автобусе, куда едем, понятия не имею. Сколько мне было лет, тоже. Возможно, девять, где-то на изломе детства, когда невинность отступает и угасает. Я неуловимо чувствую, что восторг и восхищение миром постепенно тускнеют. Странной болезнью поселяется внутри скука; просто ощущения, что ты здесь и сейчас, уже недостаточно. Тогда меня стало что-то манить, что-то, чему я не знал названия. Не знаю и по сей день.

Через мамино плечо я читаю журнал — «Дом и сад», или «Женское царство», или «Ваш друг», или, может быть, «Новинки литературы» — родители подписывались на все подряд без разбору. «Самый замечательный человек в моей жизни». «Чувство юмора в мундире». Мне скучно, я не расположен шутить, я устал смотреть в окно на безликие, однообразные дома Западного Лондона. Я заглядываю маме через плечо, читаю заголовки, изучаю картинки. На них смеющиеся дети, уютные дома, образцовые мужья, готовящиеся насладиться домашним ужином, уроки вязания, танцы. Заголовок «Что важнее всего в жизни?» напечатан большими, жирными, уверенными буквами на черно-белом фоне, а в углу каллиграфическим почерком выведено: «Мнение редакции».

И я, скучая, поворачиваюсь к маме и задаю ей тот самый вопрос, который обозначен в заголовке, просто потому, что больше нечем заняться. Я не особенно рассчитываю на ответ, ведь, как правило, она не отвечает на мои вопросы. Она всегда слишком занята. Скорее всего, она отделается обычным незадавайгпупыхвопросов, или ничего, или сейчасневремя. Вместо этого она молчит.

— Мам, так что важнее всего? — я показываю пальцем на заголовок.

Она смотрит на меня с удивлением сквозь свои очки-линзы. Глаза ее почему-то не кажутся сейчас такими расплывчатыми и отсутствующими, как всегда. К моему удивлению, она воспринимает вопрос всерьез. Она ерзает на сиденье, складка между бровями делается еще глубже, она подносит к губам указательный палец, подушечка которого отлакирована тяжелой, бесконечной работой швеи.

По лицу видно, что вопрос ее взволновал, но причина волнения мне непонятна, и это меня беспокоит. Настроение, которое нас окружало, незаметный воздушный пузырь, сотканный из спокойного безразличия, сменяется чем-то более серьезным и искренним.

— Важнее. Всего. В жизни. Так сразу и не скажешь, Фрэнки. Дай мне немножко подумать.

Она смутилась, растерялась.

— Наверное… Наверное, это…

Звенит звонок кондуктора, поворачивается колесо автомата, и вылезает скрученный билет. Автобус тормозит, и при этом нас начинает трясти как в бетономешалке. Оставленная на соседнем сиденье газета вибрирует, часть листов отделяется и присоединяется к окуркам, выброшенным билетам и использованным бумажным носовым платкам на полу.