В следующее новолуние - Турборг Недреос

жгучепрекрасные дамы с розой в волосах. И расстаться с этими картинками не так-то просто! Это Юлия поняла бы сразу.

Отдавать что-нибудь вообще не просто…

Даже чудно´. Вот лежат вещи, которыми она никогда не пользуется. Никогда на них не смотрит, разве если ищет что-нибудь. Лежат себе потихоньку и вместе с тем являются частичкой ее самой, ее жизни, которая принадлежит только ей. Которая неразрывно с ней связана, даже если она сама этого не замечает.

Странная, уже знакомая боль снова всколыхнулась у нее в животе и в пояснице, Хердис тихонько застонала и вздохнула сквозь сжатые зубы. Внутри у нее все сдавило. И чего она размечталась над своим несчастным барахлом, которое ей ни к чему, но с которым она никак не может расстаться! Решительно, так, что у нее даже кольнуло в затылке, Хердис схватила пачку фотографий киноактеров: Мэри Майлс Минтер, Норма Тэлмедж, Мэри Пикфорд, Джеральдина Фаррар, Хенни Портен, Вальдемар Псиландер, молодая норвежка Герд Эгеде-Ниссен. Не так-то и много их у нее, даже неудобно дарить. И вдруг Хердис осенило…

Вальдемара Псиландера она отдала Магде и получила за него баночку смородинового джема. Магда так обожала этого «Писселандера», что из благодарности прибавила еще и десять эре.

Стояла мягкая теплая погода, сладко пах ветер. Хердис пересекла Турвальменнинген и побежала по Нюгордсгатен на трамвайную остановку. Ей хотелось большую часть пути проехать на трамвае. С легкой душой она прыгала легкими ногами по плитам тротуара, ожидая трамвая, и когда наконец его сердитый нос показался из-за грузовиков и цистерн, она испытала ту же радость, что и при входе в театральный зал. Или в синематограф. Ехать было так приятно. Поездка по городу стерла все тягостное и подтолкнула фантазию, и вот уже сама Хердис вдруг стала экраном синематографа, где вещи, вспыхнув, сгорали в пожаре невиданных миром событий. Лица, ожившие для нее во время этой поездки, виделись ей иначе, не как лица случайных прохожих, она знала про них что-то очень хорошее.

Хердис сидела и шевелила губами, словно разговаривала сама с собой, и вдруг неожиданно поймала на себе взгляд сидевшей напротив женщины. Это была очень красивая дама, хотя и немолодая. Темные карие глаза улыбались Хердис, Хердис смутилась. Она прикусила губу и уставилась в пол.

Дама сошла на Верхней улице. Проходя мимо Хердис, она открыто улыбнулась ей и серой вязаной перчаткой прикоснулась к ее волосам.

— Какие чудные волосы!

Хердис глубоко вздохнула. Она уже не раз слышала эти слова. Хердис поправила волосы и гордо подняла голову: может, настанет день, когда рыжие волосы будут считаться самыми…

Ой! Уже Драгефьелль! Здесь живут дедушка и бабушка — Хердис выскочила из трамвая.

И только когда трамвай тронулся, она вспомнила, что ехала вовсе не к ним. Долго и растерянно смотрела она вслед трамваю, который, безжалостно громыхая и скрежеща о рельсы, заворачивал за угол. Потом она так же долго смотрела на этот опустевший угол. Опять она замечталась. Господи, когда же она научится!..

Может, пойти к Юлии пешком? Это была бы прекрасная прогулка. Приют находится за городом, почти в деревне. Где, Хердис точно не знала, но ведь всегда можно спросить. Однако живот и поясница ныли у нее от тяжелой усталости так, что она не могла даже думать о долгой прогулке.

Юлия. О, Юлия!

Хотя вообще-то к Юлии можно поехать и завтра. Решено.

Завтра!

Испытывая глубокую и необъяснимую досаду, Хердис поднималась по улице, на которой жили ее дедушка и бабушка.

И Давид.

В мыслях она видела Давида таким, каким он был до болезни. Молодой, высокий, красивый и энергичный.

Тротуар потемнел, словно от дождя, но дождя не было, это уходила зима, оставляя за собой темный след. Здесь, на верхних улицах, детского шума было гораздо больше, чем внизу, в Сёльверстаде; детские голоса звенели повсюду, но самих детей почти не было видно. Здесь женщины выходили из дома непричесанные, в комнатных туфлях и грязных передниках. Они громко, на всю улицу, звали детей и переговаривались друг с другом.

Это была музыка бедности. Но пахло здесь почти так же, как в Сёльверстаде, — свежим хлебом из пекарни, конским навозом, тротуаром и влажной пылью. Дедушка и бабушка переехали в меньшую квартиру с окнами на улицу, все ради Давида.

Но и в новом подъезде уже слегка чувствовался запах пряностей, который был неотделим от дедушкиного дома. Даже стоя поодаль, Хердис чувствовала этот запах.

Она наблюдала за толпой ребятишек. Большие и маленькие, они толпились вокруг кресла-каталки и старика, стоявшего позади. Того, кто сидел в кресле, Хердис не видела.

Она тупо глядела в запыленное окно сапожной мастерской, внимательно изучая вывеску, на которой было изображено несколько пар сверкающей обуви, начищенной ГУТАЛИНОМ ФИКС. «У НАС СТАВЯТ НАБОЙКИ И ПОДОШВЫ В ТЕЧЕНИЕ СУТОК».

Потом она услыхала стук своих ботинок, спускавшихся вниз по улице. Она спускалась, повернувшись спиной к тому, кто сидел в кресле-каталке.

Хердис стояла у подножия Драгефьелль возле забора, сбегавшего по крутому склону к заливу Скутевикен, и чувствовала, что к запаху гавани, фьорда и моря примешивается запах весны и что склады вяленой рыбы в Скутевикене от тепла уже задышали.

Крик чаек под плотными серыми облаками был исполнен радости и обещаний. Но эта радость не проникала в Хердис, в животе которой притаилась непонятная серая боль.

Давид.

Ей казалось, будто она каким-то образом виновата в его болезни. Наверно, потому, что не захотела подойти и поздороваться с ним.

Потому, что не захотела пойти и навестить Юлию.

Потому, что была плохим человеком и возвращалась домой, зажав под мышкой баночку со смородиновым джемом.

Забор кончался там, где крутой склон, вымощенный брусчаткой, похожей на сдобные сухарики, достигал залива. Это была самая подходящая улица для плохих людей, которым не следует показываться ни в трамвае, ни на Верхней улице, где можно встретить знакомых, и Хердис со своей банкой свернула на эту улицу, будто вошла в гору[8].

А из горы она вышла уже заколдованная.

Она вышла на набережную, пропетляв по причудливым извилистым переулкам, где стояли рядочки кукольных домиков, стайки кукольных домиков, в которых жили обыкновенные взрослые люди; из кукольных домиков влажно пахло стиркой и доносились разные голоса, но людей видно не было, лишь на мгновение мелькало чье-то лицо из-за цветочных горшков или зеркал, с помощью которых они наблюдали за своим переулком. Хердис шла, словно возвращалась после долгого и интересного путешествия, потому что здесь все было еще более удивительным, чем в Маркене.

Здесь, в