Будь моей сестрой - Герман Михайлович Шендеров

бездне которого застыла маленькая черная муха. Он чувствовал себя этим глупым насекомышем, увязшим в губительной смоле неистощимой любви когда-то боготворимой им женщины. И точно так же, как несчастная муха, ощущал он свою неподвижность, скованность лапок и тела, немощность в очередной своей грядущей попытке вырваться на свободу.

«Она не отпустит меня, не отпустит», – стучало в висках. Руки вдруг перестали слушаться, пальцы одеревенели, и под оглушительный визг Ксении, словно в рапиде, увидел он приближающийся к лобовому стеклу бетонный ствол придорожного фонаря и удивился, как медленно протекали сотые доли секунды: вот бетонная сосна поглотила его, крохотное насекомое, запаковала навечно в свою разноцветную смолу, изолировала от враждебной среды, принесла долгожданное успокоение…

Первушин таращился на тело, лежащее на соседней каталке, и вдруг заметил саму Ксению, такую же маленькую, как и он, сутуло сидящую на корточках рядом со своими большими ступнями. Она неотрывно смотрела на собственную белую шею, туда, где подпрыгивал от манипуляций реаниматоров янтарный медальончик с насекомым внутри. Шнурок кожаный, никакого металла, врачи не стали тратить время, чтобы сорвать его, не до того. Казалось, она не замечала никого, только водила носиком из стороны в сторону, словно принюхиваясь.

Возле тела Первушина Пал Саныч, глядя на ровную зеленую линию на мониторе и вслушиваясь в писк аппарата, устало снял свою бумажную маску. «Кажется, все. Не успели».

Первушин пожал плечами и вздохнул: ну и ладненько.

Над Ксю суета продолжалась. Полная женщина-врач подгоняла сестер и наскоро давала непонятные Первушину указания. Он бросил взгляд на ее монитор. Изумрудная линия скакала, то выпрямляясь, то горбясь. «У нее еще шансы есть», – подумал Первушин.

Но, взглянув на безразличное личико ее малого существа, на позу, в которой она сидела на каталке, покачиваясь, на полное отсутствие интереса к собственному телу, он вдруг с ужасом осознал: она «туда» не вернется. Она будет с ним вечно. Вечно…

Нет!!! Нет!!! Только не это! Он жил в аду рядом с навязчивым нелюбимым существом, но быть рядом в Вечности – это посильнее ада!

– Давай же, Ксюха! Не дури! – заорал он ей в ухо. – Марш назад!

Она повернула к нему вытянутую мордочку, взглянула отрешенно, но Первушин не был уверен, что она его поняла.

– Живее, Ксю! У них минуты две на тебя осталось!

– Милый, – она вяло потянула к нему крохотные ручонки, – я тебя не оставлю, Максимушка!

Первушин вскочил, пытался потрясти ее за плечи, но ладони проходили сквозь них. Ксю улыбалась ему, пыталась приобнять, но руки также проскальзывали. Ее монитор запел фальцетом и показал прямую горизонтальную линию.

Все. Они теперь вместе навечно! Эта мысль, как портновское шило, пронзила крохотное «я» Первушина, разлилась горячим глинтвейном по его невидимым венам, взорвала голову. «Я поклялся себе, что сегодня мы расстанемся навсегда. Н-А-В-С-Е-Г-Д-А!» Ксю танцевала на носочках по краю каталки, перепрыгивая через свои же большие матово-белые ноги, и казалась неимоверно счастливой. Сестры снимали с ее тела катетеры.

Сжавшись в кулак, превратившись в сгусток плотной субстанции, Первушин, будто теннисный мяч, с размаху влетел в собственный череп, распрямился там, растекся по артериям, принялся пинать собственное сердце двумя ногами, словно упавшую боксерскую грушу. «Навсегда! Расстаемся навсегда!» – билось у него где-то в темени, и пульс этот медленно передавался остывающему телу. Прямая на первушинском мониторе дрогнула и встала буквой «л».

– Черт! – взревел где-то над ухом докторский бас. – Живой! Работаем, девочки!

Девочки заработали. Он почувствовал, как профессионально завели его сердце, ощутил острые запахи препаратов, холод приборов на замерзшей грудине. Еще оставаясь маленьким, где-то в собственной голове, Первушин вновь взглянул туда, где лежала неживая Ксю. Ее крохотное некрасивое существо порхало над красивым ее телом, билось, как русалка о люк закрытого иллюминатора, искало ходы. Но сил не было. Все силы свои она истратила на то, чтобы удержать его, живого, неблагодарного, отравить собою его жизнь. Ее тело отсоединили от щупалец аппаратуры, маленький медальончик хрустнул, раздавленный качнувшейся каталкой о металлический штырь капельницы, кусочек его отломился и с едва уловимым звуком брякнул о блестящий кафельный пол. В осколке этом маленькой запятой чернела доисторическая муха.

– Прощай, подруга. Сегодня мы, наконец, расстались!

… Но, балансируя на грани сознания, Первушин вдруг ясно увидел ее улыбку.

– До встречи, любимый. Я умею ждать.

Ольга Кузьмина

Будь моей сестрой

Третий день с берега слышались пьяные крики и визг, пахло дымом и шашлыками. Там вовсю праздновали Купалу. Туристы съезжались к бухте возле поселка Импилахти каждое лето. Димкина бабушка ругалась, что весь берег изгадили, и запрещала соваться близко, чтобы не научили дурному. Димка и не совался. Он тоже не любил туристов. Из-за них приходилось каждый вечер прятаться за кустами, чуть ли не ползком пробираясь по тайной тропке через камни, которые так и норовили вывернуться из-под кроссовок.

В этот раз он все-таки упал, да так неудачно, что джинсы, потертые на коленях, порвались. Ну и ладно, моднее будут. Димка постоял, растирая ногу, поддернул лямки набитого рюкзака и похромал дальше. Тропка вывела прямо к любимому валуну Импи. Сама она стояла в воде, закинув руки за голову. Вся светлая, как белая ночь. Длинная рубашка, вышитая зелеными нитями водорослей, просвечивала насквозь. На голове сказочной короной сиял венок из белых цветов. Димка радостно заулыбался, как всегда, когда видел Импи. Скажи ему кто месяц назад, что он подружится с настоящей русалкой, – на смех поднял бы.

– Ты пришел! – Импи обернулась.

– Ага, – Димка сбросил рюкзак. – Привет. Я хлеб принес и сыр, как ты просила.

– А молоко забыл?

– Держи. – Он вытащил из бокового кармана рюкзака дедушкину фляжку.

Импи потянулась к ней и вдруг отдернула руку.

– Ты раньше в бутылке приносил.

– Да все бутылки разобрали. Бабка туристов ругает, а сама им молоко продает. А что не так с фляжкой-то? Я ее вымыл. – В доказательство своих слов он отвинтил крышку и отхлебнул, хотя не любил молоко.

– Там знак, – Импи поджала губы. – Внутри.

Димка присмотрелся. Действительно, внутри крышки были выцарапаны какие-то каракули.

– Руны, что ли?

– Нет. Это древнее рун. Защита от таких как мы, чтобы молоко и воду не портили.

– А ты портишь?

– Чего ради добро переводить? Я молоко люблю, – Импи сложила ладони ковшиком. – Лей сюда.

Пила она не спеша, смакуя каждый глоток.

– Это что же получается, – заговорил Димка, осторожно подливая ей молоко, – мой дед колдуном был?

– Это едва ли, – Импи облизала ладони. – Я бы знала. Мы колдунов чуем и не забываем. Но твой дед ведь не отсюда родом?

– Ну да. Он рассказывал, что они из Питера переехали. Сразу после войны. Может, фляжку ему подарили?

Импи покачала головой:

– Такое только своим дарят. Кто-то в твоем роду был из знающих.

– Получается, я потомственный колдун? – Димка вытряхнул ей в ладони последние капли молока. – Круто! Поэтому я и тебя увидел?

– Ты меня увидел, потому что я этого захотела. А насчет колдовства… – Она принюхалась и отступила на шаг. – У тебя кровь идет!

– Ерунда, выживу.

Он убрал фляжку и расстелил на валуне стащенную из бабушкиного комода салфетку. Разложил на ней нарезанный хлеб и сыр. Импи схватила горбушку, прижала к носу. Смотрела она при этом на ссаженное колено Димки.

– У тебя платок есть? Завяжи. Я ведь предупреждала, чтобы осторожнее был на тропе.

– Да чего тут завязывать, царапина просто. – Он плюнул на платок, стер кровь. – Что ты, как бабка моя, зубы заговариваешь! Колдун я или нет?

Импи отвела глаза:

– Такое редко в детстве проявляется. Вот войдешь в возраст, тогда и спрашивай.

Димка расстроился. Здорово было бы научиться колдовать прямо сейчас. Уж он бы знал, что делать!

– Нет в колдовстве ничего хорошего, – горько сказала Импи. – Не людское это дело, Дёмка, забудь. Ты лучше вот что. В следующий раз принеси больше молока, я сварю иванов суп. Когда я была человеком, лучше всех в деревне варила.

– Суп из молока? – не поверил Димка. – Невкусно же.

– Много ты понимаешь! Вкуснее ничего нет. В июне голодно, одним молоком и спасались. А суп из парного варили, сразу после дойки. Парни ходили по дворам и пробовали, у кого из девушек суп лучше. К тем и сватались.

– Это котелок надо, – сказал Димка. – А у меня нет. Давай лучше хлеб пожарим.

– И сыр! – Она оживилась. – Жареный сыр еще вкуснее, чем молочный суп.

Пока Димка разводил огонь в обложенной камнями ямке, Импи принесла два ошкуренных прутика. Нанизала сыр и хлеб.

– Ты чего