Король Волшебников - Лев Гроссман

Беда Джулии была в том, что она всегда докапывалась до правды. Всяческие несоответствия мучили ее с раннего детства: в пять лет она задавалась вопросом, почему Гуфи умеет говорить, а Плуто нет. Как может одна собака считаться хозяином другой? А сейчас ей очень хотелось знать, кто был тот ленивый ублюдок, который лазил за справками в Википедию, дописывая ее работу. Версия об агентах тайной школы волшебников, не слишком ее устраивавшая, подкреплялась второй памятью, крепнущей день ото дня.

Джулия-два крепла вместе с памятью и пила соки из первой Джулии, которая слабела, худела и скоро достигла такой прозрачности, что паразитическая вторая сущность начала просвечивать сквозь нее.

Самым смешным в этой уморительной комедии было то, что никто ничего не замечал. Незамеченным прошло как ее затягивающееся молчание при общении с Джеймсом, так и то, что произошло в волчьей стае, именуемой юношеским оркестром при Манхэттенской консерватории: за три недели до праздничного концерта Джулия уступила партию первого гобоя куда менее одаренной Эвелин О, так и не исполнив утиное соло из «Пети и волка». Гобой Эвелин, вечно крякающий и вякающий, наконец попал в тему.

Вторую Джулию, как уже говорилось выше, попросту не интересовали ни Джеймс, ни гобой, ни школа. Отсутствие интереса к последней подвигло ее на большую глупость: делая вид, что подала заявку в престижный колледж, она на самом деле ничего такого не сделала. Это тоже прошло незамеченным, но обещало открыться в апреле, когда блестящая Джулия поступит в нечто отстойное. Бомба с часовым механизмом, заложенная номером два, только и ждала, чтобы подорвать судьбу первого номера.

Так прошел декабрь, а к марту их с Джеймсом отношения повисли на волоске. Волосы и ногти она теперь красила в черный цвет, чтобы лучше соответствовать второй Джулии. Поначалу Джеймс находил это готическим, эротическим и прилагал больше стараний по части секса; ее это не то чтобы вдохновляло, но позволяло меньше с ним разговаривать. Они никогда не были такой идеальной парой, какой казались со стороны. Джеймс к настоящим вундеркиндам только примазывался: ну сколько можно растолковывать собеседнику свои ссылки на Геделя-Эшера-Баха?[10]Довольно скоро он обнаружил, что Джулия не просто косит под сексуально депрессивного гота, а на самом деле стала такой.

Ей это доставляло безумное удовольствие. Обмакнув ногу в водоем плохого поведения, она сочла температуру как раз подходящей. Когда ведешь себя хорошо слишком долго, люди начинают о тебе забывать. Раз ты ни для кого не проблема, тебя просто вычеркивают из списка вещей, о которых следует беспокоиться, и машут крыльями не над тобой, а над плохими девчонками. Теперь на Джулию, благодаря тихой подрывной работе второго номера, тоже начали обращать внимание, и ее это радовало.

Потом приехал на каникулы Квентин. Когда она задумывалась над тем, куда он делся после первого семестра, мысли сразу начинали путаться — знакомое чувство: точно такой же туман окутывал потерянную ей половину дня. А легенда Квентина о суперэксклюзивном экспериментальном колледже сильно отдавала Джулией-один, то есть враньем.

Квентин, в общем, всегда ей нравился. Саркастичный, умный до жути, но в глубине души добрый — полечить его, и будет совсем хорошо. Подавить как-то непрерывную циркуляцию серотонина в его черепушке. То, что Квентин влюблен в нее, а она не чувствует к нему никакого влечения, угнетало ее, но не так чтобы очень. Из себя он был вполне ничего, лучше, чем сам полагал, но эти его филлорийские штучки расхолаживали ее как не знаю что — и проблема, как она хорошо понимала, была не в ней.

Тогда, в марте, она почувствовала в нем перемену. Глаза у него блестели по-новому. Он ничего не рассказывал, но этого и не требовалось: он кое-что повидал. От его пальцев шел запах, как в научном музее после запуска большого генератора Ван де Граафа, повелителя молний.

Они втроем сидели на лодочной пристани у канала Гоэнус, и Джулия курила сигарету за сигаретой. Квентин, знала она, прошел туда, куда ее не пустили.

Она вроде бы видела его там. В Брекбиллсе, на экзамене. В зале с нарисованными мелом часами, стаканами воды и постепенно исчезающими абитуриентами. Теперь она поняла, что он точно там был. Только у него-то вышло иначе: пришел и с ходу все сдал. Как же, школа волшебников! Он всю жизнь ждал чего-то такого — со дня на день, можно сказать, готовился.

А вот Джулию это застало врасплох. Никогда она не думала, что с ней случится нечто необычайное. В ее жизненные планы входило делать необычайные вещи самой, что было куда разумнее с точки зрения теории вероятности: кто же знал, что диво вроде Брекбиллса вдруг хлопнется ей на колени ни с того ни с сего? Попав туда, она просто рот разинула — а ведь могла бы управиться, например, с математическими задачами. Видит бог, могла бы. На математику она ходила вместе с Квентином с десяти лет; все, что он сумел, сумела бы и она — с закрытыми глазами в случае надобности.

Но она слишком много времени озиралась по сторонам, соображая, что тут к чему. Не приняла все это с первого взгляда, как Квентин. Как можно сидеть и спокойно решать дифференциальную геометрию, стучало у нее в голове, когда вокруг нас нарушаются фундаментальные законы термодинамики и Ньютоновой физики? Эта фигня и занимала ее мозги вместо экзамена. Вся ее вина в том, что она реагировала на происходящее как разумный, рассудительный человек.

В итоге Квентин прошел, а она сидит и смолит без продыху на пристани у Гоэнуса, рядом со своим оркообразным дружком. Квентин сдал, она провалилась. Здравый смысл, похоже, оказал ей плохую услугу. Надо было почаще читать про Филлори.

В тот день, после ухода Квентина, Джулия рухнула окончательно. Если состояние, когда чувствуешь себя паршиво нон-стоп, называется депрессией, то, значит, это она и была. Джулия заразилась этим недугом от всего остального мира.

Мозгоправ, к которому ее послали, поставил более точный диагноз: дистимия. Неспособность радоваться тому, что в принципе должно радовать. Джулия признала его правоту, хотя в качестве дистимичного семиотика могла бы поспорить с термином «должно», будь у нее на это энергия. То единственное, чему она в принципе бы порадовалась, с долженствованием не имело ничего общего. Речь шла о магии.

Нормальный будничный мир превратился для нее в постапокалиптическую пустыню. Пустые магазины, пустые дома, обгоревшие автомобили, погасшие светофоры над опустевшими улицами. Выпавший из ноября кусок дня всосал в себя ее жизнь подобно черной дыре: пройдя радиус Шварцшильда,[11]чертовски трудно выкарабкаться назад.

Она распечатала и прикрепила к двери своей комнаты отрывок из Донна.