За что мы любим женщин - Мирча Кэртэреску

Добравшись до города и поселившись в одном из пансионов, я вышел на улицу, заинтригованный речами профессора Марко. Но город выглядел очень мирно. Дворцы, больше похожие на городские управы, статуи герцогов савойских на бронзовых лошадях, знаменитые портики, наконец, и туристы, разноликий и пестрый народец. Где же магия города на перекрестье рек? Вечером мы встретились небольшой компанией, мой переводчик Бруно, чета Поп из Клужа и другие, за ужином в очень живописной траттории. Потом вышли под звезды. «А сейчас я вам покажу такое — вряд ли вы видели что-то подобное», — сказал нам Бруно и повел по тускло освещенным улочкам. И вот, когда мы завернули за угол, нашим глазам явилось нечто сногсшибательное. Здание высотой чуть ли не с Эйфелеву башню. Огромный свод, на который (вы мне не поверите, и никто бы не поверил) взгромоздились, один над другим, два греческих храма, а сверху торчала тонкая стометровая башня с подобием огромной звезды на верхушке. Но невозможно описать это чудище, его надо увидеть собственными глазами. «Знаменитая Моле Антонеллиана, произведение гениального и безумного архитектора XIX века. Величие и гротеск, китч в чистом виде, но на том уровне, когда китч перерастает во что-то фантастическое, затягивающее. В мире ничего подобного не существует», — было сказано нам. После того как мы свернули себе шеи, глядя на колоссальную диковину в центре города, мы прошли еще несколько шагов, чтобы взглянуть на дом, где жил Ницше в тот период, когда он писал свою сокрушительную книгу «Ecce Homo». Вернулись в пансион изможденные. Ницше, Антонелли, плащаница Иисуса всю ночь потом крутились у меня в голове.

Утром мы посмотрели выставку футуриста Фортунато Деперо (пестрые геометрические картины, как детские «классики»), потом пошли в знаменитый египетский музей, «самый большой после Каирского», как нам его отрекомендовали. И тут у меня произошла самая странная встреча из всех, что были мне даны в жизни. Не подозревайте меня в пристрастии к выдумкам или к книжности. Все было взаправду, взаправду, взаправду.

В музей мы вошли втроем: чета Поп и я. Что вам сказать? Не очень-то я схожу с ума по мумиям, саркофагам, погребальным урнам и по богам с птичьими головами. Тут их были сотни, тысячи. Огромные полосы папируса, полусгнившие деревяшки с картами поту стороннего мира, черепа с клочками почерневшей кожи, скелеты рук с окаменевшими ногтями. Витрины со скарабеями, тронутыми медянкой, и урны с забальзамированными ибисами. Зловещий некрополь, молчаливо дышащий вокруг тебя. Туристы ходили туда-сюда, малюсенькие под монументальными статуями фараонов, группы в сопровождении гидов блуждали по ледяным коридорам.

Одна группа состояла из школьников. Они сгрудились у какой-то витрины, и из их толпы слышался женский голос, автоматический и профессиональный. Но, странно, экскурсоводши не было видно! И, что еще страннее: дети слушали объяснения с исключительным вниманием. Я подошел ближе. Сначала я подумал было, что говорит один из детей, хотя голос принадлежал взрослой женщине. Но тут я увидел ее и окаменел.

Как ее описать? Никогда я не встречал подобного существа — ни во сне, ни на картинах, ни в кино. Она стояла в гуще детей, ниже, чем многие из них, — тело девочки, без следов груди, притоптывающее самым странным образом, как будто собираясь взлететь. Тонкие, трепещущие руки. Что-то абсолютно невозможное во всем строении этого тельца. А лицо… точно не человеческое лицо, хотя с натяжкой напоминающее женское. Как описать эти пространные круги под абсолютно тусклыми глазами, это выражение не грусти, не безнадежности, не страдания, а чего-то, что никогда не выражает человеческое лицо… Или эту серую, словно бы резиновую кожу… Карлица ни на кого не смотрела. Сколько я простоял за спинами детей, в оторопи, как прикованный, она ни разу не взглянула в глаза никому. Да и вообще ни на что не глядела. Только говорила. Сухой итальянский, как запись на пленке. Через несколько минут резко смолкла и вышла из круга детей. Я смотрел, как она левитирует, одна, по коридору к следующему экспонату. И походка у нее была не нашей породы. Она припадала на одну ногу, а другой отталкивалась от пола, явно чтобы взлететь. Ни на что не смотрела, ведомая как будто таинственным чутьем. Так же резко остановилась перед другой витриной и, на странный манер пошевеливая подбородком и пальцами, ждала, пока подойдут дети. Дети же не пинались, не хихикали, не глазели по сторонам, как обычно ведут себя дети, насильно вытащенные в музей, а, как зачарованные, таскались за экскурсоводшей и в молчании ее окружали.

Я тоже больше ничего не увидел в музее. Я бросил супругов Поп, которые непременно хотели увидеть грот, где роспись представляла собой множество фигур египтян, расположенных в геометрическом порядке, и примкнул к группе детей. Я стал одним из этих детей и ненасытно глядел на карлицу, но не как на патологическое существо с недоразвитым гипофизом, а как-то метафизически, как будто близость плащаницы или фантастической Моле Антонеллианы сказалась когда-то на зародыше в чьем-то несчастном чреве, и родилась неведомая миру кикимора, которая бубнила сейчас про династии и похоронные ладьи. Через два с лишним часа я вышел из музея с затекшим телом и мурашками на коже. Разделавшись с детьми, экскурсоводша снова проплыла в одиночестве по коридору, приволакивая одну ногу, и нырнула вниз по узкой лестнице. Я подошел посмотреть, куда, но лестница была винтовая, и со второго виража бездна внизу становилась непроницаемой…

Она снилась мне всю ночь. Она шла за мной. Мне некуда было деться от тяжести ее оловянных глаз. Мы были одни в пустом музее, и она преследовала меня среди саркофагов. Нагоняла, хромая и вздергивая одно плечо, дотрагивалась до меня своими тонкими ручками. Я забегал за какой-нибудь гранитный пилястр — и оказывался лицом к лицу с ней, влажной и слизистой. Я бил ее по щекам, я царапал ее ногтями. Я протыкал ее ножом, неизвестно как оказавшимся у меня в руке. Она падала и вставала снова, и снова надвигалась на меня. Я проснулся среди ночи, весь дрожа, охваченный ужасом, какого никогда не знал. Зажег свет и не гасил его, а читал, пока не рассвело.

На другой день, по окончании конференции, мы пошли на осмотр Моле Антонеллианы, не так давно превращенной в музей кино. Мы оказались под знаменитым, затененным изнутри куполом, по окружности которого шла спиралью, этажей на пять, лестница, провели несколько часов у коллекции киноафиш, потом, растянувшись в креслах, смотрели на огромных экранах старые фильмы, братьев Люмьер и Мельеса, прошли через десятки кинозалов, обустроенных во всевозможных стилях, от ар деко до поп-арта, от салона какого-нибудь дома терпимости в Новом Орлеане начала века до типичного американского дома пятидесятых годов. Наконец, мы сели в лифт, построенный прямо посреди купола, и медленно поплыли вверх — подъем невыразимой странности, потому что через прозрачные двери лифта можно было рассматривать медь купола, испещренную зловещими орнаментами, и, по мере приближения к вершине усеченного конуса, все более резкое изменение перспективы. Те, что остались на кроваво-красных креслах внизу, отдаляясь все дальше, в глубокую полутень, казались объектами какого-то жуткого эксперимента.

Мы доползли до верхних храмов, до террасы, которая окружала их со всех сторон. С нашей стороны был вид на Альпы, на белоснежную сверкающую перспективу. Я смотрел и не мог оторвать глаз. Марко называл мне каждую более или менее известную вершину и каждую речку, вьющуюся на горизонте. Я оставил его в обществе одной румынки и ее приятельницы китаянки, которые очень хотели нас сфотографировать, узнав, что мы писатели, и зашел на другую сторону террасы, чтобы увидеть панораму города.