Измена в подарок - Ася Исай

тело мокрое от пота, волосы прилипли к лицу. Жарко невыносимо. Я так и заснула в толстовке Марка, надетой поверх свитера, ещё и в одеяло завернулась, как в кокон. Отличная сауна вышла.

Никак не могу отойти ото сна и не понимаю, что от меня хочет голос в трубке.

— Мама? — говорю, но во рту пересохло.

Звук получается царапающим до мурашек, но она, кажется, этого не замечает.

Подтягиваю к себе стакан с водой с тумбочки у кровати. Приходится сесть на постели, превозмогая боль в затёкших мышцах. Ноги будто покалывают сотни тоненьких иголочек.

— Мама, мама. Мирка, ты что там вытворяешь?! Почему Костенька со мной и разговаривать не стал, когда я ему позвонила? — она громко и строго выговаривает каждое слово.

Вот это пренебрежительное “Мирка” на фоне “Костеньки” звучит очень отрезвляюще, я окончательно просыпаюсь.

— Мам, а ты зачем ему звонила?

— Узнать, как он съездил к тебе! У меня сердце не на месте, я же переживаю за вас!

— Откуда ты знала, что он приедет?

— Мы вчера разговаривали. Я рассказала, как ты переживаешь сильно и что на даче окопалась.

Так вот откуда ветер дул. Не то чтобы я удивлена, с тех пор как я познакомилась с Костей, мне всегда казалось, что она любит его чуточку больше. Всё равно неприятно, что ради чужого человека мама задвинула меня и мои чувства на второй план. Так бывало и раньше. Но когда я истекаю кровью, а она остаётся на стороне моего врага, слова ранят ещё больнее.

— Зачем? Мам, ну зачем, скажи, пожалуйста? Я же тебе говорила, что не хочу его видеть, — слишком резко пытаюсь встать с кровати и разбрызгиваю воду.

— А затем! — припечатывает поучительным тоном и продолжает на одном дыхании говорить совершенно ужасные вещи: — Ты не дури! Четвёртый десяток уже. У тебя мужик богатый и любящий. Ну, сглупил он, поддался порыву. Но не портить же из-за этого отношения! Девок может быть много. Но ты же жена! Потерпела бы. Всё равно к тебе вернётся! Гордость — это прекрасно, можно из него даже верёвки вить. Пускай побегает, извиняется. Но недолго! Если одна останешься, есть что будешь? Ты же ни разу на нормальной работе не работала. Всё бусы да перья твои!

— Мам, я отлично зарабатываю и без поездок в офис с восьми до пяти. Я люблю своё дело, — себя защищать нет никакого смысла, но вот тут я промолчать уже не смогла.

— Вот если бы у вас дети были, быстро бы назад побежала! С малышом в бусах долго не покопаешься! Все твои заработки быстро бы закончились.

— Но у нас нет детей. И уже не будет. Мама, пожалуйста, хватит.

— Что значит хватит?! Ты что себе думаешь? — её голос срывается на визг.

А я отбрасываю телефон на постель. Пускай выскажется. Но без меня.

Динамик хрипит на половину комнаты. Не могу это слушать. Достаю из комода чистую пижаму, уютные носочки и, перепрыгивая через кучки разбросанных материалов, выхожу из комнаты. Мне в спину звучат крики, но я плотно закрываю за собой дверь.

Трубку положить было бы ещё страшнее. Мама если начинала ругаться, то давила как танк, до конца. Всегда. Нельзя было просто отключиться. На этом никогда не заканчивалось, с этого всегда только начиналось.

Как только я сбрасывала первый звонок, тут же раздавался новый и в трубке звучало: “Если ещё раз положишь трубку…”

Варианты шантажа менялись в зависимости от моего возраста, ситуации и её настроения.

“Не получишь игрушку”, “лишу карманных денег”, “выкину твоего кота из дома”. Последнее она бы никогда не сделала, любила Васяна безумно, но давить на что-то было необходимо.

А дальше обычно начинался почти бесконечный монолог о том, как я не права и что нужно срочно предпринять для исправления ситуации. Желательно начать думать и делать по-другому уже в процессе разговора.

Сейчас особенно остро чувствуется, насколько мы разные. За своим опытом она не видит не только моих чувств, но и меня саму. Она помнит только то, как мы остались вдвоём без какой-либо поддержки.

Болезненные осколки детства вспышками проносятся перед глазами.

Работая на рынке продавцом одежды с шести до шести, в минус двадцать зимой и плюс тридцать пять летом в открытом павильоне, мама умудрялась ещё шить по ночам.

— Мирок, я дома! — переступая порог и волоком затягивая в квартиру огромный мешок, кричит мама.

— Подработку взяла. Анжелка с пятого шторы подшить попросила. А она нам вот! — с этими словами она достаёт из мешка несколько платьев, свитер, брюки.

— Это же вещи Вероники, — кривлюсь я.

Это дочка той самой с пятого. Учится в параллельном классе. И не сказать, что мы дружим. Она ещё выдумает каких-нибудь гадких подробностей про то, как моя мама унижалась ради этих вещей, расскажет всем, и ей обязательно поверят. Слушать меня никто не станет. Смеяться будут долго.

— Да, у неё размер побольше твоего. Немного подшить придётся, зато всё как новенькое! Вероника умеет аккуратно одежду носить!

Ох, эта прекрасная Вероника. Только никто и не догадывается, как она курит за школой и зачем ходит с парнями в заброшенные теплицы. Молча разворачиваюсь и ухожу в свою комнату.

— Эй, ты чего? Хоть бы спасибо сказала!

И я ей искренне была благодарна. За то, как она борется за наше выживание. Не раз слышала, как она плачет по ночам, думая, что рокот швейной машинки перекрывает всхлипы. Слышала, как она в особо тяжёлые дни воет, уткнувшись лицом в подушку. Я не могла ей с этим помочь и поддержать. Просто не умела выражать свои эмоции. Кажется, я была настолько заморожена, что и чувствовать ничего не могла. Не только ей было больно.

Наверное, сейчас она боится, чтобы я не попала в такую же ситуацию. Но даже если так, почему мама не хочет услышать меня? Увидеть, насколько другая моя ситуация.

Сейчас меня точно не хватит на выяснения отношений. Запираюсь в ванной, выкручиваю воду на полную. Слой за слоем сдираю с себя одежду. Она летит на пол, а я — под горячий душ. Намыливаю тело три раза пеной. Натираюсь колючей мочалкой. Хочется до скрипа отмыть этот день от себя. Останавливаюсь, только когда кожа становится красной и очень чувствительной. И если ещё чуточку потереть — синяков не