Конфликт - Владимир Васильевич Зенков

без всякого озорства! Хозяину не нужны неприятности от портовой стражи. Слишком буйных мгновенно вышвыривает на улицу гигант Торгу – неимоверной силищи человек. Вот он за плечом хозяина, маленького, скрюченного, хромоногого, но очень проворного человечка с физиономией древнего зверя Тэх, о котором поганые философы (тьфу ты, пакость!) болтают, что он, якобы, предок человека. Баргус разрешает драться в своем заведении только рыбакам после путины, они оставляют немалые деньги в кошельке хозяина. Приходится, конечно, делиться с портовой стражей за то, что они не замечают рыбацкого шумства и буйства, но дело того стоит.

Под сводчатым окошком, у самого хозяйского прилавка, за отдельным столиком восседает тучный, опухший от пьянства, Пих-крючок. На самом деле старый судейский крючок, знающий и умный, но изгнанный за пьянство и буйный непокорный нрав. Сидит, вертит плешивой башкой, ждет клиента с какой-нибудь тяжбой. Хозяину хорошо перепадает от клиентуры Пиха, и тот пользуется в заведении немыслимыми привилегиями – отдельным столом и кредитом в трудные времена.

Гремят тяжеленные кованые сандалии, бряцает оружие – обход портовой стражи. Рослый десятник в кожаном, с железными бляхами, панцире появляется на пороге, гладкий шлем ширкает о дверной свод, такой он огромный. Стоит, расставив ноги, левую руку держит на рукояти кривого тесака, в правой жезл. Орлиным взором осматривает обширный зал, тонущий в полумраке, мерцающем огоньками масляных ламп.

Ух ты, всех насквозь видит, о каждом все знает – такого и императору не стыдно в своей страже иметь. Хозяин моментально хватает поднос с чашей самого лучшего вареного, с каплей живой воды, вина, шустро ковыляет к дверям и почтительно подносит угощение. Гость медленно, с заметным наслаждением, выцеживает багровую влагу, вытирает губы тыльной стороной ладони. Баргус незаметно касается его руки, тихо звякает серебро, исчезая в поясной сумке десятника. Теперь дальше, кабаков много и стражники живут хорошо. Но и хозяева за ними, как за каменной стеной. Случись какая заваруха, уличный сторож тут же заколотит в огромный гонг, что есть на углу каждой улицы. Тут же раздается тяжкий грохот солдатских сандалий, и уж не ждите пощады подвыпившие любители подраться, грабители и прочие нарушители покоя. Так отвозят дубинками, обтянутыми кожей, что потом, даже если захочешь подраться – не сможешь. Поэтому-то на портовых улицах так тихо и мирно, не любит местную стражу темный люд. С ними не сговоришься, поэтому приходится промышлять в других местах.

Славно, славно, вечер в самом разгаре. Баргус с наклеенной улыбкой на тощее физиономии, привычно шарит остренькими глазками – нет ли непорядка какого? Трое его рабов и пара вольных наемников едва успевают растаскивать подносы с тяжелыми кувшинами: пиво, дешевое кислое, дорогое вареное вино – все расходится моментально.

В чистом зальчике – благородная публика: мелкие купцы, портовые писцы и серьезные воры. Ловкий раб, смуглый красавец, гибкий тонкий, скользит меж столами, шепчет пару слов хозяину и получает маленькую скляночку с живой водой. Стоит она больше, чем здоровенный раб-грузчик зарабатывает за неделю. Почтительно подносит стеклянный флакончик господину – предводителю воровской шайки. Бледненький, болезненного вида старичок, благодушно машет рукой, отпуская раба. Огромный черномазый мужичинище, как тень стоящий за спиной старичка, из-под полы плаща достает тонкий хрустальный бокальчик, изысканно граненый и нежно звенящий, ставит его перед старичком. Тот, затаив дыхание, осторожно и увлеченно выливает в бокальчик чистую, как слеза великого Кумата, живую воду. Долго сидит, шевеля пальцами и закрыв глаза. Окружающие почтительно взирают на него. Наконец он решительно хватает посудину, одним махом опрокидывает ее и замирает, задыхаясь и выпучив глаза. Через минуту приходит в себя и начинает жадно пожирать маринованные овощи и моллюсков. Покрывшийся потом Орху, главарь северной шайки, выпускает воздух сквозь вытянутые трубочкой губы.

– Ну ты даешь, старик. Мы по сравнению с тобой – так, мелкота. Я однажды попробовал эту штуку, мало не помер. Три дня потом встать не мог.

Старик вычищает широким ножом моллюска из раковины, с шумом втягивает его сквозь сжатые губы, упирает железные глазки в говоруна:

– Хе-хе, поэтому ты мой подручный, а я над тобой, как орел на скале. А, кстати, кто это там орет в нижнем зале, словно ему отрезают что-то?

– Господин, это рыбарь Тору хвастается, что выловил сунна в четыреста тетов весом.

Старик поперхнулся:

– Ну врать здоров! А ну-ка, приведите его ко мне.

Орху смущенно кряхтит и осторожно произносит:

– Почтенный Тиксу, мы не в своем месте. Здесь рыбарей полна харчевня, они нас в порошок сотрут.

Почтенный Тиксу легко соглашается:

– А и не надо. Кажется, кто-то опять бухает солдатскими башмачищами. Стража уже прошла, кого там Гес несет?

Один только Тиксу с изощренным слухом старого вора услышал в общем шуме негромкие шаги. Зашел человек в темно-сером плаще с капюшоном, лицо в тени. Эге, публика в «Утешении» тертая и мгновенно все видящая – на ногах у вошедшего странная, невиданная нигде обувь: черной шикарной кожи с ремнями через подъем. А еще шнуровочка и толстая, необыкновенно красивая подошва. С аппетитом разгорелись глаза у всяких приметливых людишек из нижнего зала: хорошие башмаки на госте, почитай, и у императора таких нет. Толку с его золоченых сандалий, а тут, братья мои, и носочек, вроде бы, серебром окован. Ах, вот бы…

Но за вошедшим по узким ступенькам спустились четверо лбов в таких же плащах с капюшонами. Ну, уж этих хоть сам великий Кумат укрой волшебным покрывалом, по одному запаху учуешь – солдатня. От них отчетливо воняло кожей снаряжения, особенным железным запахом, которым пахнет смазанное маслом оружие. А еще здоровым потом – это ж с ума сойти в такую жару в плотных плащах.

Один из лбов зацепился плащом за край стола и этого было достаточно, чтобы увидеть – ребята были в боевой армейской броне, в полном снаряжении, с подвешенными к портупейным поясам кривыми мечами и ножами. Да еще на заднице у каждого боевой тяжелый топор. А броня, заметьте, ребятки, не какая-нибудь новешенькая, нет – битая, с вмятинами и глубокими царапинами. А откуда на солдатской броне такие следы берутся? То-то, это вам не портовая стража, это настоящие армейские рубаки, от которых надо держаться подальше. Разве что у тебя завелась лишняя монетка, тогда можешь с изъявлениями величайшего почтения поднести доблестному господину солдату здоровенную чашу хорошего (непременно хорошего, а то ведь обидится) вина. Он, этак, хватит его, винище-то, глаза закроет, подышит носом, потом руку в щегольском жесте выбросит: служу императору и народу. И сдержанно так, кивком поблагодарит: спасибо-де и валите отсюда, если больше поднести не желаете. Да,