Игуана - Альберто Васкес-Фигероа

Он также слепо повиновался метису, который начал проявлять себя как хитрый интриган и плут, денно и нощно ища способ покинуть это проклятое место или же покончить с тираном, подвергнув того длительным истязаниям. Однако в присутствии Оберлуса чилийца сковывал страх, опустошая память, — и самые продуманные планы мигом вылетали из его головы.

Третий пленник, француз Доминик Ласса, судя по некоторым признакам, потерял контроль над собой после расправы над Жоржем. Вполне вероятно, он винил себя в смерти своего друга; он оказался перед выбором: убить или же быть убитым — и теперь взвалил на свои плечи весь груз ответственности за столь гнусное преступление.

— Любой судья, — заверил его Оберлус, — а ведь для тебя судьи — авторитет, — не колеблясь, приговорит тебя к виселице, поскольку ты его убил, когда он сидел к тебе спиной и был безоружен, чему имеется трое свидетелей.

— Ты меня заставил!

— Это не совсем так, — твердо возразил Оберлус. — Я всего лишь указал тебе на то, что, если ты его не убьешь, он может убить тебя, и ты поступил соответственно. Вероятно, ты действовал, защищая себя, а может, повар тебе ничего не сделал бы, а ты и поспешил.

— Но ведь один из нас должен был умереть до того, как стемнеет. Либо он, либо я, потому что, как мне кажется, ты убил бы нас, не раздумывая.

— Это всего лишь предположение, — сказал Оберлус, сохраняя свое обычное спокойствие. — Скорее всего, я ограничился бы тем, что сказал бы Мендосе и норвежцу, что, если они желают сохранить себе жизнь, один из двух французов должен к концу дня умереть. И тогда выбор был бы за ними. Может, они убили бы тебя или твоего друга, может, и нет. Так что ты не вправе обвинять меня в преступлении, которое совершил добровольно, исходя исключительно из предположений. — Он ухмыльнулся. — Не думаю, что нашелся хотя бы один судья, который осудил бы меня за это, хотя я не ты, и меня мало волнует, что решит судья. Я сам себе судья, — заключил он. — И ничей приговор не имеет силы над моим словом.

В результате этого разговора Доминик Ласса составил себе представление о том, насколько изворотлив его тюремщик и до какой степени он упивается властью над своими жертвами, испытывая болезненное удовольствие от того, что подавляет их как физически, так и психически.

Вследствие этого рассудок француза пришел в страшное расстройство, и Доминик часто винил себя в поспешном решении казнить старого товарища, несомненно принятом под влиянием явно неудержимой паники.

Жорж вел себя геройски, взбунтовавшись против чудовища и рискуя жизнью ради их освобождения, а он, его друг, в ответ на этот смелый поступок отсек ему голову, тогда так разумнее всего было взять тесак, который ему предлагали, и наброситься на супостата, не дав тому времени пустить в ход оружие.

У него-то и было всего-навсего два пистолета, а их, пленников, было четверо. Даже с путами на ногах они сумели бы, накинувшись на него одновременно, сбить его с ног и покончить с ним раз и навсегда, пусть даже ценой — в худшем случае — гибели двух из них во время схватки. Однако в присутствии этого адского существа они испытывали такой безграничный ужас, что от одного его взгляда мышцы деревенели и тело не подчинялось приказам рассудка.

Доминик Ласса, побывавший на всех океанах, не дрогнул в самый яростный шторм и стоически перенес штиль в открытом море, длившийся и днями, и неделями; он пережил две войны и не одну дюжину отчаянных пьяных потасовок, но тем не менее чувствовал себя таким запуганным и беззащитным, словно ребенок ночью, понимая, что этот человек — этот зверь — всячески подавляет его и играет с ним, как мог бы играть с птенцом альбатроса.

Однако что могло остановить существо, которому два месяца назад он показал первые буквы и которое уже прочло больше книг, чем он сам за всю свою долгую жизнь?

Масляные светильники неожиданно затряслись и затрещали, а его тень заплясала на неровной поверхности огромной пещеры — и в следующее мгновение ее стены содрогнулись и треснули, угрожая развалиться на тысячи кусков или вдруг обрушиться вниз. Одновременно с этим в самой глубине преисподней рождался глухой рокот, поднимавшийся все выше и выше, словно чудовище, с воем рвущееся на свежий ночной воздух.

Игуана Оберлус выронил книгу, которую читал, мертвой хваткой вцепился в свое грубое кресло и отважно попытался сохранить равновесие, но его все равно свалила и встряхнула незримая гигантская рука, которая, словно ради жестокой забавы, принялась швырять его из стороны в сторону по всему пространству пещеры.

Затем наступило затишье, и земная твердь как-то непривычно оцепенела; на какое-то время все замерло и смолкло, а живые существа не осмеливались даже вздохнуть.

Вскоре глубинный рокот стал усиливаться, опять постепенно поднимаясь все выше, стены пещеры вновь вознамерились сомкнуться, с грохотом обвалилось несколько сталактитов, разлилось по земле масло светильников, и огонь одного из них с жадностью перекинулся на тюфяк, некогда принадлежавший капитану «Мадлен».

Стремясь спастись от огня, Оберлус бросился к выходу, однако с равным успехом можно было бы передвигаться по вздымающейся поверхности океана, и он валился с ног при каждой попытке встать, даже когда пробовал опираться на стулья и столы, которые с грохотом опрокидывались.

Второй толчок показался ему еще более долгим; весь остров целиком ходил ходуном, словно гигантский желеобразный пудинг, от потолка пещеры отделились огромные глыбы, угрожая раздавить его во время своего шумного падения.

Но во время очередного затишья он выбрался наружу, на выступ, жадно вдохнул в себя свежий ночной воздух и остановился на самом краю пропасти, увидев, что камни, отделившись от вершины у него над головой, сыплются в море подобно смертоносному дождю, который накроет его и собьет с ног, едва он начнет восхождение.

Он помялся, представив себе, что произойдет, если стена утеса задрожит, когда он начнет карабкаться наверх, и невольно сделал шаг назад, поддавшись естественному желанию укрыться в пещере. Однако дым и огонь постепенно превращали ее в непригодный для жизни ад. Оберлус закашлялся, едва не задохнувшись, почувствовал, что у него защипало глаза и это мешает ему видеть, и вновь покинул пещеру, в нерешительности и растерянности остановившись на крохотном выступе снаружи.

Он вновь вдохнул свежий воздух и посмотрел вниз. Море отхлынуло от подножия утеса, открыв взору черную пропасть, и он скорее почувствовал, чем увидел, охваченный ужасом, что вдали постепенно вздымается огромная волна и в мертвом безмолвии надвигается на остров.

Волну венчал гигантский пенный гребень, который очень медленно изгибался, увеличиваясь в размерах; невообразимая, титаническая, подавляющая мощь, вполне способная уничтожить крохотный скалистый остров, продолжала набирать силу.

Он понял, что ему может не хватить времени на то, чтобы добраться до вершины и попытаться укрыться в глубине острова, поэтому стал отчаянно карабкаться, забыв о камнепаде и цепляясь, словно его пальцы превратились в когти, за выступы камней, выемки и корни, которые ему были хорошо знакомы. Время от времени он поворачивал голову, чтобы удостовериться в том, что в странном красноватом свете, заполнившем ночное пространство, громадная волна продолжает расти, превращаясь в изгибающуюся гору воды и пены.