Триптих - Макс Фриш

ласковый, он посадит тебя на коленки — гоп, гоп, гоп! И глаза у него, как у тебя, маленький мой, — чистые и голубые, как два родничка. И он так смеется, твой отец! Он посадит тебя на плечи, разбойник ты этакий, а ты ухватишь его за вихор и — гоп, гоп!

Прилети, жучок, ко мне,

А наш папа на войне,

Наш малышка будет цел,

Только домик наш сгорел…

О Господи, что бы там ни было, а весна рано или поздно придет. Земле столько тысяч лет, и ни разу весна не забывала ее, что бы люди ни делали… С деревьев каплет — это тает снег, потому что солнце согревает землю. Оно светит не везде: за лесами еще длинные тени, там прохладно и влажно, под ногами прелая листва прошлых октябрей… Но небо — между стволами повсюду небо — море синевы; стоишь на ветру, и солнце запутывается в волосах, как расплавленное серебро; темные пашни жаждут света, люди удобряют их навозом, от лошадей идет пар, и уже журчат ручьи… Весной, когда растает снег, весной приедет Карл; и опять будут вечера у распахнутых окон, мы будем слушать птичий гомон и будем чувствовать воздух, и тревогу набухших почек, и даль полей… Маленький мой, как прекрасна земля, как прекрасно жить на земле!

Входит учитель.

Кажется, заснул.

Учитель. Я был там.

Мария. Ну как?

Учитель. Их все еще не нашли.

Мария. Весной, когда приедет Карл, что он скажет, не найдя своей матери?

Учитель. Да…

Мария. Весной, когда приедет Карл…

Учитель. Я еще раз говорил с ними…

Мария. С кем?

Учитель. Ну с этими пленными… Вообще-то с ними нельзя говорить…

Мария. И что они сказали?

Учитель. Один из них говорит, что его раз тоже засыпало… Говорит, он пролежал там двадцать часов. В самом начале войны.

Мария. И что?

Учитель. И все. Они уже перестали.

Мария. Они больше не копают?

Учитель. Прошло уже пятьдесят часов. Они больше не копают. Их вроде бы перебрасывают на другой участок — там засыпанные, может быть, еще живы…

Мария. Они больше не копают…

Учитель. Потому я и вернулся. Я простоял там пятьдесят часов. Я уже давно потерял всякую надежду на то, что мать еще жива. Руины спрессовались, смерзлись, их надо взрывать, такие они твердые. Я уже давно потерял всякую надежду, видит Бог… И они перестали копать; а я опять думаю: а вдруг наша мать все-таки еще жива?

Мария. Мамочка! (Разражается рыданиями.? Зачем все это? Объясни мне! Что им сделала наша мамочка? Такой человек… Объясни мне.

Учитель. Да…

Мария. Зачем все это?

Учитель. Они просто дьяволы.

Мария. Господи, ну чего, чего они от нас хотят?

Учитель. Они просто дьяволы… Они не могут простить нам того, что мы выше их. В этом все дело. Они не могут нам простить, что мы хотим изменить мир, что мы можем сделать его лучше. Они просто дьяволы…

Мария (прислушивается). Кто-то стучал?

Учитель. Кто бы это мог быть?

Мария. Не знаю.

Учитель. Меня нет дома.

Мария. А если это Карл?

Учитель. Тебе это всякий раз кажется, когда стучат, — вот уже год…

Мария. Я посмотрю, кто там. (Уходит.)

Учитель. Они просто дьяволы. Дьяволы… Хотел бы я посмотреть на них, хоть раз — глаза в глаза!

Входят Мария и Лизель с цветочным горшком.

Мария. Это Лизель…

Лизель. Господин учитель…

Мария. Она принесла тебе цветочный горшок…

Лизель. Я узнала, что ваша жена…

Учитель. Как знать, Лизель, может, в эту минуту она еще жива?

Лизель. Здесь вообще-то не цветы, господин учитель. Какие же сейчас цветы! Там луковица; весной, Бог даст, из нее вырастет тюльпан.

Мария. Спасибо, Лизель. (Ставит горшок на стол.)

Лизель. А те времена вернутся, господин учитель?

Учитель. Какие времена?

Лизель. Вы водили нас по старому городу, показывали замки и галереи, объясняли всякие картины. Вы так умели рассказывать про какую-нибудь знаменитую картину, что уж никогда не забудешь! Вы открыли нам глаза на прекрасное, — ну, знаете, на возвышенное и вообще.

Учитель. Что слышно о Герберте?

Лизель. Брат на фронте. Он пишет, что сейчас они как раз расположились в одном монастыре — там такие средневековые фрески, пишет, что господин учитель удивился бы, если б их увидел.

Учитель. Герберт был моим лучшим учеником.

Лизель. Вы всегда так говорите.

Учитель. Герберт был моим лучшим учеником, таких у меня больше не было. А как хорошо он играл на виолончели… Одно время мы много с ним играли вместе, с твоим братом, каждую неделю…

Лизель. Я помню. (Вдруг, Марии.) Ты знаешь, что Карл в городе?

Мария. Карл?

Лизель. Я уверена, что это был он, уверена.

Мария. Карл?

Учитель. Мой сын?

Мария. Где? Когда? Этого не может быть.

Лизель. Вчера вечером иду я за углом — как раз где засыпало вашу матушку, — и мы прямо наткнулись друг на друга. Темно было. Он говорит: «Простите!»

Мария. Наш Карл?

Лизель. И голос был его, я уверена, иначе бы я вообще его не узнала. Я говорю: «Карл?» А он сразу исчез.

Учитель. Не обольщайся надеждами, Мария. Это ошибка. Карл на фронте, за много километров отсюда.

Лизель. А у вас он разве не был?

Мария. Он написал — весной, он приедет весной… Учитель. Не будем больше об этом говорить!

Лизель. Разве вы не рады, что Карл в городе?

Мария. Ах, Карл…

Учитель. Ну вот, видишь, теперь она в слезы…

Мария. У нас ведь ребенок, а он его еще даже не видел. Все говорил, что приедет осенью, а осенью началось новое наступление.

Лизель. Может, я и вправду обозналась.

Учитель. Мы уже так долго надеялись, так долго и слепо верили. Ах, Лизель, лучше бы ты ничего не говорила.

Лизель. Я сама испугалась. Только потом сообразила: он же не узнал меня в темноте; ну, я тогда побежала за ним и закричала: «Карл!»

Мария. Ты еще раз его видела?

Лизель. Я сначала так подумала, а когда догнала его, вижу, что это другой…

Учитель. Ну вот видишь!

Лизель. Я и сама подумала, что обозналась. И успокоилась. Пошла назад, а за углом опять его увидела — того же, который перед этим чуть не налетел на меня. Я говорю: «Карл, ты меня не узнаешь?»

Мария. А он?

Лизель. Я его за рукав ухватила, понимаешь? «Карл! — говорю, — Карл!» А сама держу его. «Я же тебя узнала, Карл, что с тобой?»

Мария. Так это был он?

Лизель. Я видела