Грех жаловаться - Феликс Кандель

Торчала голова из избы, возле трубы, над трепаной крышей – лохматая, в перьях-соломе, зевала оглушительно с оханьем-подвыванием.

Глаза синие. Нос мятый. Уши – варежки.

Прозевалась всласть, пощурилась на солнце, сказала густо:

– Авдотька, ставь на стол обедать.

А из избы нудным зудением:

– Какой обедать? Не ужинали еще.

– Ставь ужинать.

– А чего ужинать? – зазудело. – Что принес, то и ужинать. Спать ложись лучше.

– Ты кто? – спросил шут.

– Кирюшка, – сказала голова. – Силач силачом. Сплю много, а ем мало. С чего так?

Воняло поглядел на него, примериваясь:

– Крышу ты провертел?

– Я, – сознался. – От двери до лавки. Чтобы не нагибаться: пройти и лечь.

– Вылазь, – приказал.

Голова проплыла до двери, убралась назад, избенка сотряслась заметно, и выполз наружу человек размеров устрашающих.

За ним выскочила его жена, злючая и крикучая – змея Авдотька.

По пуп мужу.

– Беру, – сказал Воняло. – Со мной ходить станешь.

– А чего делать?

– Чего скажу, то и делать.

– Некогда ему, – заверещала Авдотька. – У нас капуста неквашена. Репа непарена. Грибы несолены. Огороды невскопаны. Сны невысмотрены.

– Дай ей тычка, – велел.

Забоялся:

– А можно?..

– Можно.

– А чего мне за это?

– Тебе за это ничего.

Дал ей тычка, и Авдотька улетела за бугор.

– А мне ничего? – с сомнением.

– Тебе ничего.

Понравилось.

– Тогда ладно.

Дал тычка старику Бывалычу.

Это Воняле не понравилось:

– Давать будешь, когда скажу.

И пошел по деревне.

А Кирюшка следом.

У моста, где запруда с омутом, крик звенел с хохотом, брызги, буруны до неба. Два баловника, ахинейщики-чепушинники, оседлали усатого сома и гоняли на нем по омуту – только стон стоял.

– Эге-ге! – орали. – Сомина! Чертов конь!! Укротим – пахать на нём станем! Эка выгоды будет! Эка выгоды!..

Подлетели, развернулись, лихо осадили у берега: соминые усы – вожжами – намотаны на кулак.

– Здравствовать тебе, ваша вельможность! Поклон тебе бьем! Сегодня мы – два дурака втроем. Ждан, Неждан да Пузиков Иван.

Сом извернулся, шмяк-шмяк хвостом по уху и на дно ушел, а они вынырнули, отфыркнулись, завопили в голос:

– Эй! Где Пузиков? Где Ваня, друг наш?

– Не было Вани, – сказал Кирюшка. – Я бы углядел.

– Как так не было?! А имя на что? Есть имя, и человек должен быть. Может, ты Пузиков?

– Не, – сказал силач. – Я Кирюшка. Может, сом – Пузиков?

Задумались.

– Не, – повздыхали грустно. – Утонул наш Пузиков. Утонул Ваня, а имя осталось. Будь ты теперь Пузиков, барин. Не пропадать добру.

Горох Капустин сын Редькин набычился на них, сглатывая раздражения комок, жестко пощурился.

– Беру, – сказал. – Будете при мне.

– Чего делать надо?

– Чего делали, то и делайте.

– А нам за это чего?

– Вам за это корма.

Набежала из-за бугра змея Авдотька и с кулаками на Кирюшку:

– Чтоб тебе выщипало! Язва тебе в брюхо! Уведи тебя татар!..

– Экая ты блекотала, – сказал Кирюшка. – Дать ей тычка?

– Дай.

– А мне за это корма?

– И тебе корма.

И Авдотька улетела обратно.

7

Горох Капустин сын Редькин сидел на бугре, на резном табурете, владения с высоты оглядывал.

Веселили его баловники-потешники при желании. Прела на печи Кокорюкова Пелагея, девица на выданьи, готовая к незамедлительному употреблению. Самовар кипел в ожидании. Водочка-закуска. Сладкие заедки. А силач Кирюшка, по должности горлан, кругами ходил по деревне и тычки раздавал.

Чуть что, за бугор.

За Кирюшкой – на шаг позади – втрусочку бежала змея Авдотька, злюка-баба, советы советовала:

– Ты бы, Кирюша, поспал.

– Какой поспал, – отвечал на ходу. – Какой поспал? Вся деревня на мне. Кому спасибо, кого за бугор.

Новые времена пришли в Талицу, новые – на удивление – порядки.

Великое благоденствие с тишиной и управа на всех.

Никто на сосне не сидел и на Москву не глядел. Пришел Кирюшка, потряс дерево, они и попадали: Беспортошный Мина да Грабленый Роман.

Никто под мостом не лежал и гостей не встречал. Прошел мимо Кирюшка и лбы отщелкал: Сердитому Харламу да Нехорошке Киселю.

Небо кольями не подпирали: пусть валится. Пятен родимых не отмывали: так проживет. Толокно в речке не месили, боталами не звенели, бултыхи не считали, а дружно вспарывали землю сохою, чтобы провиант был.

При виде Кирюшки даже куры неслись безостановочно, свиньи поросились, коровы молоком исходили, бабы ребятишек рожали.

Все были при деле, все старались, а в обед Кирюшка жрал до выпуча глаз, и Авдотька, надсаживаясь, чугуны от печки подтаскивала да желала втихомолку:

– Чтоб тебе глотку заклало!..

Но вслух сказать остерегалась: чуть что – за бугор.

Горлан Кирюшка был зорок и вездесущ, следил за деревней старательно, прохлаждаться не давал, в редкие моменты объявлял зычно:

– Иду до ветра мочиться.

И все тогда отдыхали.

Радоваться бы теперь на всеобщее старание, доходы подсчитывать, но Горох Капустин сын Редькин хмур бывал непрестанно, вял и раздражителен на радости жизни.

Отпуская его на отдых-кормление, подмигнул царь дурным глазом, кромешники подхватили под руки, снесли в подпол, в гроб уложили и крышкой прихлопнули.

– Не велико ли? – с ухмылкой спросил Схорони Концы, гвоздь вбивая со смаком.

– Велико!.. – заверещал изнутри в ужасе. – Этот не по мне! Бултыхаться стану!..

– Ладно уж, – разрешили. – Живи пока. Подрастешь – твой будет.

Отъезжая от царских хором, слышал гогот из дома, заливистое жеребячье верещание, рожи кривые из дверей: "Подрастешь – твой будет!.." – ёкало с той поры под сердцем, как жила надорвалась, дыхание обрывало на подъеме, безрадостно было и неспокойно.

Выглядывала из избы прогретая на печи Кокорюкова Пелагея, руки тянула – принять и усладить, но он ею пренебрегал: что холодной, что подогретой.