Крах каганата - Михаил Казовский

— Порченный экземпляр. Почему побита?

— Ошен плёхо вёл, — пояснил Касан. — Глюпый, нехороший.

— Как тебя зовут? — обратился купец к невольнице.

Та с трудом разлепила губы:

— С вашего позволения, Ирма.

— Иудейка? — удивился хазар.

— В бытность мою жены каган-бека — да.

Все кругом рассмеялись.

— О, да ты ещё и шутница! Нянчить детей умеешь?

— Родила четверых. Трёх моих сыновей каган-бек убил, а четвёртую, Сарру, я оставила на чужих людей.

— Господи, да она сумасшедшая, — покачал головой торговец. — Знай, несчастная: ты не прежняя супруга Иосифа, потому как она умерла накануне Песаха, и её предали земле в Беленджере. А царевну Сарру велено свезти в Семендер — чтоб была с отцом, — он ведь, как всегда, отбыл туда на лето.

— Слава богу! — осенила себя крестом дочка Негулая.

— Почему ты крестишься?

— Возвратилась в прежнюю свою веру — православие.

— Говоришь ли по-гречески?

— Безусловно, — И она прочитала отрывок из поэмы византийского поэта Георгия Писиды, жившего в VII веке:

Мар Яаков слушал, поражённый её культурой. А потом сказал:

— Ты и впрямь не из бедного сословья, не царица, конечно, но и не крестьянка.

— Я царица в изгнании! — гордо повторила она.

Иудей поморщился:

— Слушай, перестань. Ты же мудрая женщина, а ведёшь себя, как умалишённая. Мне не раз приходилось видеть её величество Ирму — правда, издалека; ты на неё совсем не похожа, ничего общего. Так что прекрати утверждать нелепицы, а не то отдам обратно Касану, и тебя кинут в реку с камнем на шее.

Разведённая государыня скорбно склонила голову.

— Так-то лучше. Если будешь умницей, мы с тобой поладим. Синяки и шишки по дороге в Константинополь пройдут, и тебя купят в какой-нибудь состоятельный дом пестовать детишек. — Повернувшись к Касану, он определил: — Я её беру за тридцать шэлэгов.

Печенег оживился:

— Вай, господина, мало: благородный кров, дорогой товар. Надо прибавлят.

— А зачем уродовал? На кого руку поднимал — не видел?

— Вай, прости. Глюпый, не подумал. Плёхо поступал. Запляти, пожалюста, сорок.

— Тридцать пять, и баста! Выводи другую.

В общей сложности хазар приобрёл двадцать девять человек. Их сводили в баню и переодели — пусть в недорогое, но целое и чистое платье, выдали сандалии с деревянной подошвой. Накормили приличной бобовой тюрей, а затем погрузили в трюм парусной ладьи. Рано утром ладья отвалила от пристани Семикаракора и стремительно заскользила вниз по реке, называвшейся по-тюркски Бузан, а по-русски — Дон (от аланского «дон» — «река»), У Самкерца их уже поджидали остальные гружёные корабли из числа каравана Мара Яакова. Впереди был Константинополь.

Мнимая весть о кончине Ирмы-Ирины прибыла в Итиль с нарочным из Хазар-Калы накануне Песаха — главного иудейского праздника. Слово «песах» значит «миновать»: ведь, согласно Библии, Божья кара миновала дома иудеев, специально отмеченные кровью ягнёнка, и постигла жилища только египтян. За столом в этот день едят «мацу» — пресный хлеб, горьковатый лук-латук, окунаемый в подсоленную воду, и ещё «харосет» — смесь вина, специй, фруктов и орехов. А крутое яйцо и баранью кость оставляют нетронутыми — в виде жертвоприношения. Каждый иудей, отмечая Песах, должен выпить четыре кубка красного вина. В синагоге при этом читают Песню Песней.

— Ваше величество, — обратился Наум Парнас к каган-беку, — как прикажете распорядиться о покойнице Ирме? Тело оставить в Беленджере или же доставить в Итиль для захоронения в царской усыпальнице?

После выпитого вина самодержец находился в немного подавленном состоянии духа. Он был не доволен собой. Новая женитьба принесла одни огорчения: Ханна оказалась совершеннейшей дурой, говорившей исключительно о еде и нарядах, а беседы на отвлечённые темы — о поэзии, смысле жизни или кознях Константинополя — вызывали в ней приступы зевоты; тёща Дина распоряжалась в Сарашене, как в своей кладовке, выгоняла слуг, честных, преданных, и брала других, явно вороватых, отправляла сокровища из казны братьям и племянникам на Босфор в качестве подарков и плела интриги, добиваясь провозглашения внука Натанчика первым наследником престола; а Ицхак Коген всех измучил пунктуальным и неукоснительным исполнением всех мельчайших предписаний Талмуда — что нить, что есть, как себя вести в каждом случае жизни... И теперь — это сообщение о смерти Ирмы! У Иосифа было тяжело на душе. Ведь на нём лежала частица вины за её кончину — не сошли он супругу в Хазар-Калу, вероятно, что она была бы жива... Да, монарх давно уже сожалел о предпринятом им разводе. О потере близкого, умного, дружески настроенного к нему человека, матери его сыновей и дочери. От добра нелепо искать добро. Счастье — такое хрупкое, как сама наша беззащитная жизнь; поломать, испортить и отнять легко, а вернуть и восстановить — чаще невозможно...

— Нет, не надо Ирму везти сюда, — покривился царь. — Пусть покоится в Беленджере. Но в Хазар-Калу следует послать дознавателя: по какой причине преставилась, кто недоглядел? Наказать любого из всех причастных — и без снисхождения! А царевну Сарру я хочу видеть в Семендере: буду там на кочевье и тогда решу, где ей надлежит дальше жить.

Вскоре после Песаха государь собрался на отдых в свой любимый город Семендер, где он проводил самые приятные летние месяцы. Ханна уезжала в другую сторону — в летнюю резиденцию царицы на озере Варашан (современное название — Сарпа). Их прощание было знаменательным.

— Говорят, у вас там гарем? Двадцать пять наложниц? — сетовала она, морща носик. — И не стыдно вам, правоверному иудею? Изменять жене, погрязать в разврате? Вы ведь не хорезмшах!

Царь сидел напротив и играл кисточкой на шнурке халата, ничего не произнося.

— Может быть, возьмёте меня с собой? — продолжала та. — Я бы с удовольствием искупалась в Гурганском море[2]. И отведала бы тёмного дербентского винограда. Мне в моём положении это весьма полезно.