Орел легиона - Ирина Александровна Измайлова

— Что значит, беру или не беру? Крайк хочет туда пойти, и это его право. Мы пойдём вместе. Хватит тебе двух дней, чтобы завершить, какие надо, дела и собраться, а, Крайк?

— Хватит и завтрашнего дня! А пока, — сразу повеселев, воскликнул бритт, — отдохни в нашем имении, центурион Дитрих! Мы живём почти как дикари, но ванна у нас есть, найдётся приличная комната для отдыха. Вольноотпущенница Эгина приготовит тебе постель. Если сейчас ты не слишком голоден, то подожди: через пару часов будет готов отличный ужин — Лакиния печёт в очаге две пары уток и хочет приправить их черносливом.

Глава 7

НОЧНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Ужин действительно оказался роскошным. Кроме уток на стол были поданы сухие фрукты, прекрасно испечённые лепёшки, простые и медовые, вино двух сортов. Лакиния, которой гость явно пришёлся по нраву, сама за ним ухаживала, то подливая вина в его кубок, то подкладывая на тарелку что-нибудь из угощений, так что Элий в конце концов начал хмуриться и сердито поглядывать на жену.

— Впервые она так суетится вокруг незнакомого человека! — воскликнул отставной центурион. — Готов поклясться Сатурном, что ты заставил сердечко моей Лакинии биться быстрее, чем обычно, центурион Дитрих!

— Думаю, ты преувеличиваешь, Элий Катулл! — возразил на это Зеленоглазый. — Женщины всегда обращают внимание на тех, у кого громкая слава, так уж они устроены. Да и не только женщины — вот ведь и твой друг Крайк слыхал о моей славе возницы, хотя, думаю, сам отлично правит колесницей. Но слава, как праздничная одежда: красиво, и только. Славой восхищаются, но любят не за неё. Так что прекрати ревновать, не то я покину твой дом и отправлюсь ночевать в харчевню, а до неё ещё скакать по крайней мере час.

В дальнейшем они все, включая Лакинию и детей — сына и семилетнюю дочку Элия и сына с дочкой Крайка, — болтали и перешучивались на протяжении всего вечера, покуда гость наконец не пожелал хозяевам доброй ночи и не поднялся вслед за служанкой Эгиной на второй этаж, где ему была отведена простая и чистая комната, с белёными стенами, с заранее приготовленной ванной и аккуратно застеленной постелью.

Дитрих уснул не сразу. Ставни в комнате были распахнуты, с расстилавшихся возле дома полей тянуло терпким ароматом зелени, цветов, горьковатого дыма: с вечера работники разложили несколько костров по краям поля, чтобы отпугнуть кабанов, уже не раз в прежние годы наносивших урон всходам.

Издали, из леса, доносились крики ночных птиц, они не сливались, как поутру, в сплошной щебет — птицы подавали голос порознь. То заходилась плачущим смехом сова, то выпь стонала на небольшом болоте, отделявшем лес от пастбища, то басовито ухал филин.

Но вот совсем близко, возможно среди ветвей фруктового сада, послышался тонкий мелодичный свист, потом пронзительное, задиристое щёлканье, и вдруг разлилась сверкающая трель, словно множество крохотных ручейков зазвенело по тающему весеннему льду. Это начал свою песнь соловей. Ему тотчас отозвался из лесу другой, потом — сперва далеко, затем сразу гораздо ближе — третий. Ночь наполнилась нежным звоном, свистом, задорным перещёлком, в которых растворились жалобные вопли выпи, совиный смех и мрачные вздохи филина. Соловьиные голоса растворили темноту за окнами, она делалась всё прозрачнее, всё слабее, и вот в окно упала полоса серебряного света, будто меч пронзил ночь насквозь. Это взошла луна.

Зеленоглазый слушал соловьёв и думал, что в Германии, в лесах вокруг его родного селения, они пели так же, совершенно так же, словно сейчас прилетели в далёкую Британию именно оттуда.

Говорят, ещё в недалёкие времена, когда Римская империя особенно любила роскошь, на обед императору и знатным патрициям подавали блюдо из запечённых соловьиных языков. Вот уж дикость так дикость... Возможно, именно это, а не жертвы, принесённые во имя завоевания провинций, станет когда-нибудь причиной разрушения Великой империи. Жертвы окупались порядком, который приносили римляне на все завоёванные земли, благодаря им в провинциях на целые столетия прекращались междоусобные войны, распри, которые за эти годы унесли бы куда больше жизней, чем все походы римлян, вместе взятые. Повсюду строились города, берега рек соединялись мостами, акведуки приносили воду в дома, а не только во дворцы. В каждом городе были школы, в крупных городах — библиотеки.

Другое дело, что те же просвещённые римляне обожали кровавые развлечения в цирке, когда на потеху вопящим рядам зрителей бестиарии[28] убивали диких животных, порой лишённых возможности защищаться, когда гладиаторы ранили, а зачастую калечили друг друга. Случались бои насмерть, хотя и редко, а теперь вообще всё реже и реже — хорошо обученный гладиатор слишком дорого стоит, чтобы рисковать его жизнью и здоровьем, ланисты[29] это отлично помнят, поэтому щедро платят лекарям, которых нанимают в каждую гладиаторскую школу. Но всё равно эти забавы бросали тень на величие и блеск Империи, тень, необходимости которой Дитрих, с его практичным германским умом, не понимал. Да, толпа любит кровавые развлечения, но разве так уж трудно её от этого отучить? Ему случалось бывать в греческих театрах. Там убийства совершались не по-настоящему, более того, совершались за сценой, не на глазах у всех. И тем не менее зрители замирали от страха, орали от возбуждения, а то и проливали слёзы, когда на сцене появлялись носилки с якобы трупом героя, покрытые будто окровавленной, а на самом деле выпачканной кармином тканью. Казалось, зрители искренне верят в происходящее. И уходили они из театра ничуть не менее взбудораженными, потрясёнными, полными разных чувств, чем те, кто покидал цирк после гладиаторских сражений. Можно дать Риму такие развлечения? Можно. Во многих городах, кстати, уже появились такие театры. Просто римлян к ним не приучали — бои эффектнее, и платят зрители за это дороже. Но это хотя бы объясняется дурными побуждениями толпы. Что с неё взять? Но соловьиные языки-то пожирали не грубые ремесленники, легионеры, лавочники, а изысканные патриции, что ходят в эти самые библиотеки, нежась в термах, рассуждают о поэзии, об архитектуре. Ну, и как же их понимать? Чем они заменят вот эти раскрывающие душу ночные песнопения, если вдруг они смолкнут?

Очень близко, под самым окном, пронёсся и исчез какой-то необычный шорох. Дитрих внутренне обругал себя: надо же было так развить свой слух, чтобы слышать любые звуки, которых в этот момент быть не должно! Сквозь соловьиное ли пение, сквозь журчание реки или ручья, сквозь шум ветра и колеблемых им деревьев Зеленоглазый