Свет в окошке. Земные пути. Колодезь - Святослав Владимирович Логинов

вспоминая добродушного Фархад-агу и сытное янычарское бытьё. И неумный поймёт, что те времена кончились. Не всё кушать пирога, отведай и батога.

* * *

— Что разлеглись, свиньи, твари вонючие, божье наказание, дети греха? Живо вставайте! Или вы собрались до скончания веков дрыхнуть?! — Голос у Мусы зычный и, кажется, мёртвого может поднять и заставить приняться за работу. Жирный голос, рокочет, что базарный барабан, не подчиниться ему нельзя. Всякое слово Муса произносит так, словно его только что праотец Адам сочинил и оно ещё новизны не потеряло, не превратилось в ту брань, что на вороту не виснет. Поименует тебя Муса свиньёй или иным нечистым животным, и чувствуешь, что готов захрюкать в ответ. Недаром среди базарных завсегдатаев ходит слух, что ыспаганский гость Муса в чернокнижии всякого магрибца превзошёл и единым словом может навести сугубую порчу.

Рокочущий голос вырвал из забытья, вернул Семёна в залитую убийственным солнцем преисподнюю Руб-эль-Хали. Люди завозились, глядя окрест смурными глазами. Верблюды, хрипло рыдая, поднялись на ноги. Им, злосчастным, капли воды не досталось из тех двух вёдер, что принёс Дарья́-баба́. Да и то сказать — что такое два ведра воды? Хорошему верблюду, чтобы напиться, впятеро надо.

Тронулись в путь. Поплыли, закачались перед глазами пески, словно все исхоженные тропы вновь развернулись перед усталыми путниками. Из Багдада в Ляп-город, из Муслина в царский Ыспагань, из многопечального Гурмыза в далёкий, а на деле — ближайший к дому персидский город Ряш.

Самый первый Семёнов поход в новой рабской жизни приключился как раз в Гилянь, в прохладный город Ряш. Персы иначе его и не называют, как только «прохладный», хотя на русский взгляд жары летом стоят невыносимые. Однако море рядом, а невысокие увалистые горы покрыты густым лесом — дубом, орешником, дикой грушей с несъедобными каменными плодами. В лесу и впрямь жара терпится легче, и потому шах Аббас построил там свои летние дворцы, и в знойное время года персидская столица переезжает в Ряш.

В эти дни торговля в обычно тихом городе оживляется, бойко идут на местном базаре благовонные притирания, узорчатые товары, дорогие ткани, бахрейнский жемчуг — сканый и барокко. Всё это Муса привёз с собой преизобильно, благо что не только в Гурмызе закупил, но и крюка дать не поленился через Басру и Багдад. Всюду часть товара сбывал и набирал нового. Везде узнавал, что сколько стоит, обещался на обратном пути тоже привезти всякого товару: чеканщикам — зелёной иссыккульской меди, буры и нашатыря, суконщикам — какой-то особой каратальской шерсти; везде присматривал, какой товар сбыт имеет.

Мавла Ибрагим при Мусе был чем-то вроде цепного пса. Служил не за страх, а за совесть, и всякую болтливость с него как рукой снимало, ежели дело доходило до хозяйских секретов. Муса к мавле относился снисходительно, как и должно относиться к собаке, покуда она дело исполняет и без толку не брешет. Семёна хозяин тоже держал за животное, но уже не за собаку, а скорее за вьючного верблюда — нара или аира. Покуда верблюд идёт, на него кричат, но не бьют, как замешкался — кричат и бьют палкой. Да ещё нагружают — сколько снесёт. Потому, должно, Семён на верблюдов и не кричал: свой своего понимает без слов.

В Ряше остановились в загородном караван-сарае, откуда Муса ежедневно отправлялся на базар. Ради лишнего пятака Муса отказался от назойливой помощи гилянских мальчишек, велев Семёну быть при верблюдах днём и ночью — кормить, поить, вычёсывать шерсть на впалых боках. Покуда караван стоит, верблюды должны отдыхать, нагуливая в горбах жир в преддверии завтрашних трудов. А рабу — труд каждый день, ему жирка нагуливать не положено.

И всё-таки Семён улучил минуту и сбежал на базар. Надеялся встретить кого ни есть из русских купцов, передать весточку на родину. Хотя сам понимал: богатый гость, снаряжающий за море расшивы с товарами, в сельцо Долгое заехать никоим образом не сможет — нечего ему там делать, в Долгое и коробейники-то редко захаживали. А и узнают родные, что их Семён у злого Мусы в неволе, — что с того? Ну, посудачат промеж себя, повздыхают… на том дело и покончится, мужицкая туга́ до бога недоходчива.

Однако недаром говорится: «Чем чёрт не шутит, пока бог спит», — вышла у Семёна встреча, да такая, что до гроба не позабыть. Спешащий к городу Семён издали заметил, как по дороге, ведущей к летним садам падишаха, ленивой трусцой едет всадник. Шестеро пеших аскеров с палками и обнажёнными саблями бежали по сторонам, оберегая жизнь едущего. Семён вгляделся в надменное лицо и ахнул: Васька Герасимов, приказчицкий сын и приятель по первой неволе, ехал в окружении грозной стражи. Васькино лицо округлилось, раздобрело, но по-прежнему оставалось безбородым и глуповатым, лишь глаза утонули в жирных складках и смотрели по-новому, с осознанием собственной значимости. И одет был Васька не по-рабски и даже не по-приказчицки, а так, что хану впору: шёлковый, подбитый ватой халат, дорогой, но по летнему времени невыносимый, широкий миткалевый пояс, на белобрысой голове хитро навёрнутый тюрбан, на ногах сапожки, и не юфтяные, а сафьяновые, в каких на лошади ездить — только добро переводить.

Всё это Семён припомнил потом, а в первый миг так обрадовался, что, не подумав, заорал:

— Василий, здорово! Вот встреча-то, а?!

Ничто в Васильевом лице не дрогнуло, лишь взгляд блудливо метнулся, колюче зацепив Семёна, отметив всё разом: драный бурнус, истоптанные сапоги и, главное, — медный ошейник. Как бы не узнавая старого знакомца, Васька процедил что-то по-персидски сквозь сжатые зубы. Персидского языка Семён в ту пору ещё не разбирал толком, но сказанное и без толмача понял — успел отшатнуться, когда аскер замахнулся палкой, чтобы согнать с начальственного пути грязного оборванца.

Васька проехал мимо, не покосив глазом.

— Эх, Василий Яныч, кровь твоя приказчицкая! — пробормотал вслед Семён.

Некоторое время он стоял на дороге неподвижно, потом вдруг махнул в сердцах рукой, как бы шапку оземь грянул, и побежал следом за Василием и его аскерами. Догнать не сумел — поезд скрылся в шах-ин-шаховых садах, куда Семёну пути не было. Турецкий бостан — это по сути просто огород, там столовый овощ садят, яблоки и виноград, а у шаха сады для прохлажения во время летних жаров, стороннему человеку туда вход заказан. Сады эти не столько для пользы, сколь для красы. Там персик растёт, абрикос, гранат; цветёт сладкий каштан и грецкий орех. Там же и вовсе никчемушное дерево — магнолия, платан с ободранной корой, веретённый тополь и кипарис.