Соколиный рубеж - Сергей Самсонов

Три-четыре десятка людей перебили колючку и катились по чистому россыпью, точно с горы, а у них за спиной, колыхаясь, редея, выкипая в порыве на дикую волю, непонятно откуда выплескивались и накатывались на колючку грязно-серые волны людского прибоя! И уже не опоры расколотых вышек прижимали колючку к земле, а великая сила живая голым телом давила, животами сминала ограду на пространстве длиной с полверсты. По отдельности каждый в восставшем народе не весил уже ничего и повис бы на этих железных тяжах поломоечной тряпкой, но все вместе они проминали колючую изгородь – как вода разрывает на морозе железную бочку, как большое могучее дерево прибивает и ломит упрямые дебри подлеска, повалившись на них со всего своего великанского роста, убитое. Целый лагерь восстал, половина ли, треть ли, увидавшая в воздухе нашего.

Их били с невредимых господствующих вышек, вперерез и вдогон поливали приникавшим к земле пулеметным огнем, и они, перерезанные и разорванные, выстилали своими телами дорогу на волю; изрыгавшие черными дырами ртов торжествующий рев, хрип и стон, оставались висеть на растянутых струнах с развороченной грудью и вырванными потрохами, и в зияющих ранах видно было горячие кровяные удары живучего сердца: все бежало оно, это сердце, когда человек, получив свою пулю, уже не бежал.

У родных ястребков, капониров схватились механики – наши мощи с немецкими перепуганными стариками, никогда не желавшие большего, чем пайка хлеба да украдкой подобранный на дороге окурок. Три десятка прорвавшихся первыми – может быть, Коновницын, Ромашка, Соколиков… – россыпью утекали туда.

Кто-то брызнул им наперерез, три десятка фигур, – и Зворыгин немедля, словно стрелка весов отыскала деление, обломился к земле и пошел вдоль стоянки пологим пикированием – пулеметною трассой отбрить тех от наших, спотыкавшихся, падавших и не встававших. И вот тут-то увидел броненосца, жука на колесах, вперевалку ползущего прямиком на стоянку, – словно знали, готовились, твари! Надавил, с материнской заботой кладя аккуратную швейномашинную строчку. Легковесные пули крыльевых молотилок разлетелись на искры, затюкав по серой броне, но зато бронебойные костыли мотор-пушки просквозили ее, как перкаль, – из открытого чрева, пожирая десяток пехоты, ударил бензиновый факел. Разметенные ужасом, немцы порскнули в стороны, рухнули, залегли, прикрывая затылки руками и сжавшись всем телом.

Возле самой земли заломил на дыбы ястребок, вспомнив, что он еще может сделать для того, чтобы хоть один русский вцепился в самолетную ручку. Боевым разворотом пошел на трибуну, спикировал вдоль и с больным наслаждением полоснул по отаре валящихся с верхних скамеек и стоптанных напиравшими сзади, по сбегающей каше, сизо-розовой смази мундиров и лиц, продырявленных криками «Мама!». Подержал на гашетках прикипевшие пальцы, заложил разворот и, жалея патроны, сошел на стригущий – не огнем выжигая под корень, а винтом разрубая воздетые руки и раскалывая черепа, никого не желая оставить на семя и сдирая ошметками скальпы со всех, кто клевал безоружных подранков, потрошил и опиливал когти, полоскал и выматывал душу его. Каково вам теперь? А как вы нам?..

Сквозь паскудно-звериную радость господства он отчетливо видел броневые щитки и осиные жала счетверенных зениток у этой трибуны – только разве могли эти бабы в штанах, малолетки, зассыхи угнаться за ним, – с запоздалой отчаянной спешкой крутившие маховики заржавелых поливочных хоботов?

Очертив еще круг над заваренной жутью, он увидел пылящий по серой хребтине земли не меняющий смутные очертания комок – есть один! Коновницын? Ромашка? Соколиков? Кто?! Три-четыре десятка народу с какими-то палками проскочили стоянку родных ястребков и катились черт-те знает куда… прямиком к двум огромным окончатым «юнкерсам» – ну, Ощепков, сбылось, как хотел!

Ни к чему уже было утюжить, а тем паче охлестывать из пулеметов очищенное, а вернее, прополотое самолетом пространство. Он не мог отличить в рукопашной сумятице – горстках и россыпях как бы гречневых зерен – своих от чужих. Все возможное было без пропусков сделано, дальше все продолжалось, катилось, рассыпалось и гибло само.

Он еще раз вобрал безнадежно голодным, остывшим и смирившимся взглядом пространство, увидал горстку серых и черных людей, гомозящихся возле огромного увальня, и с утробной тоской одиночества обратил красный нос на восток. Никакого смеющегося хрусталя перед ним больше не было. Неизъяснимо горькая и строгая синева безначального неба ничего не сулила и как будто выталкивала, точно грешника в адовы муки, назад. Огромная, лютая радость добытой свободы, что еще в миг падения Борха захлестнула его и, казалось, должна была им неделимо владеть, стать его новой кровью без какой-либо иномеси, перекипала в ребрах, изжигаемая страхом одиночества и неспособностью помыслить, что же дальше – чей он, кто он. В баках было на сорок минут неуклонного лета.

Небесной целиной прошел с три километра на восток и развернулся к смертному аэродрому. Было ж, было видение разбегавшегося самолета – ждал, когда в голубой пустоте черной точкой проклюнется тот ястребок: Коновницын, Ромашка, Соколиков, Зыков… может, даже Ощепков, которому трудно бежать, без которого не было бы ничего: ни Ромашки Вакульчика, ни Сережки Соколикова, ни самого Зворыгина вот в этом ястребке. Глупым детским усилием обладателя сказочновластного черепного магнита отрывал от земли и тащил не убитых, не споткнувшихся наших к себе. Различил разнобойный, прерывистый лай притаенных, наверно, в лесочке зениток, а еще через миг в голубой пустоте на двенадцать часов, двадцать градусов ниже проступила крылатая точка, неуклонно, неостановимо превращаясь из мухи в стрижа, и какой-то клокочущий, с подвизгом, торжествующий крик рванулся из зворыгинского горла, едва разобрал и впитал все родные черты красноносого «Яка», выражавшие гордый и бесхитростный вызов на бой. Можно жить в справедливости! Хоть какое-то время – в ощущении крепнущей правды.

Так ему захотелось увидеть лицо человека сквозь округлый фонарь: кто там, кто? Но, пересилив рвущуюся зверем тягу к своему, повернул ястребок на восток и, еще не ослепнув, выедал все пустынные полусферы свободного неба: надо было не только искать в этом небе своих, но еще и беречься от тех, кто нас ищет. Ни одно из пяти его чувств не ослабло: услыхал отдаленный натужный, басовый, концентрированный гул, добродушное будто урчание одного грузового самолета противника! Это был трехмоторный плоскобокий окончатый «Ю-52», неуклонно тянувший свой гул прямо к ним – безоружный, подслепый и будто подраненный. Наши! Зворыгин не видел, но слышал большую машину, непрестанно вертя головой и увидев на десять часов, тридцать градусов выше – чужих. В том отделе могли объявиться лишь псы, перехватчики с ближнего аэродрома или просто патрульная парочка.

Григорий кинул взгляд на снеговую громаду облаков, на зеленую землю с кучевыми скоплениями дубняка и, поняв, что не скрыться, ощерился. Мановением сектора газа перевел на форсаж лошадей и в холодном спокойствии опыта придавил ястребочек навстречу той паре – бочконосых, кургузых, шестипушечных «фоккеров». Вот кого немцы подняли аннулировать беглых одной только массой секундного залпа. Только слишком они растянулись в своем остром пеленге, два этих «фоккера». На носу и на крыльях ведущего заплясали цветки желто-красного пламени, ореолы всех пушечных и пулеметных стволов. Провода встречных трасс протянулись под брюхом, под крыльями, и казалось, один только грохот и посвист курьерского поезда расщепит всю фанеру Зворыгина, но Григорий не дрогнул и, едва не стесав своим брюхом немецкий фонарь, заломил ястребок на отвесную горку, ощущая, как немец, ослепнув от страха, распирающей боли в глазах, инстинктивно рванул тупорылый свой «фоккер» в заученный левый боевой разворот, будто русский, идущий на него сумасшедшим наметом, все еще не прошел сквозь него.