Сердце бури - Хилари Мантел

– Что случилось?

– Не знаю, – ответила мать. – Ты готова?

– Конечно готова.

– Предупреждаю, ей нехорошо. Схваток нет. У нее – хотя я не уверена – какие-то судороги. Что-то идет не так.

Луиза бросилась вниз, не дожидаясь матери. Навстречу им из комнаты вышла акушерка.

– Вы же не пустите туда девочку? – спросила акушерка. – Мадам, я не отвечаю…

– Я обещала ей на прошлой неделе, – зарыдала Луиза. – Сказала, что буду рядом. И если с ней что-то случится, присмотрю за детьми.

– Неужели? Тогда ты просто глупа. Даешь обещания, которые не способна исполнить.

Мать подняла руку и залепила дочери крепкую пощечину.

В полночь по просьбе самой Габриэль Луиза снова ушла наверх. Полуодетая Габриэль растянулась на кровати. Сосредоточенные и мрачные женские лица маячили перед ее закрытыми веками. Люсиль тоже была там, но больше не шутила. Она сидела на полу, все еще в сапожках для верховой езды, сжимая в ладонях обмякшую руку Габриэль.

Луиза спала. Господь меня простит, думала она позже, но я уснула, и все сразу стерлось из памяти, и я сладко спала, несмотря ни на что, и мне нечего обо всем этом рассказать. Разбудили ее первые уличные шумы. Сегодня было одиннадцатое февраля. Казалось, дом вымер. Луиза встала, кое-как умылась, натянула одежду. Затем приоткрыла дверь родительской спальни и заглянула внутрь: отец сопел, материнская половина кровати стояла неразобранная. Она выпила полстакана затхлой несвежей воды, быстро переплела косу и бросилась вниз. На лестничной площадке Луиза встретила мадам Шарпантье.

– Мадам… – начала Луиза.

Сгорбленная Анжелика куталась в плащ, глаза смотрели в пол. Она прошла мимо Луизы, словно ее не заметив, а лицо было заплаканное и злое. У лестницы она обернулась, ничего не сказала, затем, вероятно почувствовав, что в состоянии говорить, промолвила:

– Ушла моя голубка. Моя девочка.

И вышла под дождь.

В доме огня не зажигали. На скамейке в углу кормилица держала у груди присосавшегося ребенка Люсиль Демулен. Завидев Луизу, она прикрыла рукой детское личико.

– А ну кыш отсюда, – сказала кормилица Луизе.

– Расскажите мне, что случилось.

Только сейчас кормилица поняла, что уже видела Луизу раньше.

– Ты сверху? – спросила она. – А ты разве не знаешь? Это случилось в пять утра. Бедная женщина, она всегда была добра ко мне. Господь упокой ее душу.

– А ребенок? – спросила Луиза, похолодев. – Я должна о нем позаботиться…

– Мальчик. Нельзя сказать наверняка, но, похоже, и он не жилец. Его должна была забрать моя подруга, которая живет неподалеку. Мадам Шарпантье сказала, так будет лучше.

– Не важно, – сказала Луиза, – раз все уже устроилось. А где Франсуа-Жорж?

– С мадам Демулен.

– Я пойду к ней и заберу его.

– Часа два он потерпит, пришлось оставить его на время…

Господи, подумала Луиза. А я еще раздавала обещания. Внезапно она поняла, что дети не моральные обязательства, а создания из плоти и крови с непонятными, раздражающими потребностями, которые она не в состоянии удовлетворить.

– Вот вернется муж мадам Дантон, – сказала кормилица, – и решит, что кому делать и куда кому идти. Не забивай этим свою маленькую головку.

– Нет, вы не поняли, – сказала Луиза. – Мадам велела мне присмотреть за ними. Обещания нужно выполнять.

Потребовалось время, чтобы вести долетели до Жорж-Жака. Шестнадцатого февраля, пять дней спустя, он вернулся домой. Его жену уже похоронили, но времени, чтобы разобрать ее вещи, не хватило. К тому же никто не хотел распоряжаться без него, никто не посмел бы его упредить, словно предчувствуя силу его гнева, вины и скорби.

Ее платья болтались в шкафу, словно замученные жертвы. При старом режиме женщин сжигали заживо, а мужчин колесовали. Были ли их страдания сильнее, чем ее? Он не знал, и никто не мог ему ответить. Никто не желал сообщать подробностей. В этом доме смерти ящики и сундуки источали легкий цветочный аромат. В буфетах был идеальный порядок. Он обнаружил, что Габриэль вела опись фарфора. За два дня до смерти она разбила чашку. Как раз сейчас севрские мастера трудились над новым рисунком для кофейных чашек. Попивая мокко, вы сможете любоваться кровоточащей головой Капета – золотыми брызгами крови и золотой рукой палача Сансона.

Служанка нашла под кроватью, на которой Габриэль умерла, ее носовой платок. Кольцо, которое считали утраченным, обнаружилось на его письменном столе. Торговец прибыл с материей, которую она заказала три недели назад. Каждый день приносил новую незавершенную задумку, неоконченный замысел. Он открыл роман, и в нем лежала ее закладка.

Вот так-то.

Ребенок был еще жив, но Дантон не желал его видеть. Не сказал, что думает о сделанных распоряжениях. Письма с соболезнованиями грудой валялись на столе. Распечатывая их, Дантон рассуждал так: каждый из тех, кто их писал, изрядный лицемер – все до единого знают, как я с ней обходился. А по письмам и не скажешь. Они пишут, чтобы привлечь мое внимание, чтобы я запомнил их имена.

Письмо Робеспьера было длинным и прочувствованным. Оно то и дело перескакивало от личного к политике – это в духе Макса. Затем, и это тоже в его духе, обратно. Я больше, чем ваш друг, я буду вашим другом до гроба. «Отныне мы с вами единое целое…» Даже в нынешнем состоянии Дантон находил выражения преувеличенными. Он дивился безумному тону письма.

Камиль не писал писем. Он просто молча сидел рядом, склонив голову, и слушал, как Дантон вспоминает прошлое, плачет, ругает его за то или иное упущение. Камиль не знал, отчего попал под горячую руку, отчего вся его карьера и характер внезапно оказались под прицелом. Вероятно, Дантону было легче, когда он бушевал. Наконец он утомился и уснул, хотя сомневался, что когда-нибудь вновь сможет уснуть. Казалось, Габриэль незримо присутствует в кабинете с красными стенами, в восьмиугольной столовой, где когда-то трудились его секретари, в алькове, где стояли две кровати, и расстояние между ними с каждым месяцем расширялось.

Дантон случайно наткнулся на дневник, который твердой рукой периодически вела Габриэль. Он прочел все от корки до корки, и механика его прошлого воочию предстала перед ним. Не желая, чтобы дневник прочли, он сжег его по листку, глядя, как они съеживаются и чернеют в огне. Луиза сидела в углу с опухшими глазами и заострившимся лицом. Он не прогонял ее – едва ли он ее замечал. Третьего марта Дантон снова отбыл в Бельгию.

В марте положение обострилось. Истощенные республиканские войска в Голландии терпели поражение. Мятеж в Вандее превратился в гражданскую войну. В Париже толпы грабили лавки и крушили печатные станки жирондистов. Эбер требовал головы всех министров, всех генералов.