Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

То, что он рассказывал сейчас, было иным по степени ужасности, и этим отличалось от того, что рассказывал он раньше, во время общего собрания, на котором присутствовало сорок человек. Когда он кончил говорить, мы стали задавать вопросы; каждый вопрос вытаскивал на свет что-нибудь новое, ужасное. То, что мы при этом наблюдали, нам было уже очень хорошо известно по собственному опыту: коммунист, решительно настроенный на честность, но в то же время даже и сейчас упорно бьющийся за каждый шаг пути, ведущего к признанию всей правды о Союзе. Когда он кончил говорить, спокойный человек, которого, как оказалось, звали Нельсон (он — американец), вдруг встал и разразился речью, выдержанной в лучших традициях ораторского мастерства. «Ораторское мастерство» — эти слова пришли на ум, как только он заговорил, ибо говорил он очень хорошо и явно опираясь на большой опыт политической работы. Сильный голос и хорошо поставлен. Сейчас же в его голосе звучало обвинение. Нельсон сказал, что коммунистические партии Запада потерпели, или потерпят, крах потому, что они вообще неспособны говорить правду и потому, что из-за многолетней привычки лгать всему миру они уже и сами утратили способность различать правду, даже для самих себя. И вот сегодня, сказал он, после Двадцатого съезда, после всего того, что мы узнали о проявлениях коммунизма, мы видели, как один из наших руководителей, человек, который, как все мы знаем, внутри партии борется с людьми более циничными, чем он сам, за правду, преднамеренно разделил правду надвое — одна, мягкая правда, была предложена вниманию общего собрания, где присутствовало сорок человек, другая, правда более жесткая, была оставлена для закрытого собрания. Гарри был смущен и расстроен. Мы тогда еще не знали об угрозах, с которыми приступают к нему высшие партийные чины, чтобы заставить его вообще замолчать. Однако он сказал, что правда эта столь ужасна, что о ней должны знать как можно меньше людей, — короче, он прибег к тем же аргументам, с которыми сам бился при общении с партийными бюрократами.

В ответ на это Нельсон неожиданно снова встал и разразился речью еще более страстной, полной самоосуждения и горьких откровений. Речь его была истеричной. Истерическое настроение стремительно овладевало всеми — я чувствовала, что и во мне нарастает истерия. Я узнала ту атмосферу, которая была мне уже хорошо знакома по моим «снам о разрушении». Это ощущение, или атмосфера, в моих снах предшествовали появлению образа разрушения. Я встала и поблагодарила Гарри: в конце концов, со дня моего выхода из партии прошло уже два года и я не имела никакого права присутствовать на закрытом собрании. Я пошла вниз — на кухне плакала Молли. Она сказала:

— Тебе-то хорошо, ты не еврейка.

Выйдя на улицу, я обнаружила, что Нельсон последовал за мной. Он сказал, что отвезет меня домой. Он снова стал спокойным; и я позабыла о нотках самобичевания, звучавших в его речи. Ему около сорока, он еврей, американец, мужчина приятной наружности, манера общения — слегка по-отечески покровительственная. Я понимала, что меня к нему влечет, и…

Еще одна жирная черная черт. Потом:

Я не хочу писать об этом по той причине, что мне приходится заставлять себя писать, когда речь заходит о сексе. Поразительно, насколько силен этот запрет.

Я все это слишком усложняю — слишком много о собрании. И все же мы с Нельсоном не смогли бы так быстро найти общий язык, если бы мы оба не прожили все это, пусть и на разных континентах. В тот первый вечер он засиделся у меня допоздна. Он за мной ухаживал. Он говорил обо мне, о той жизни, которую я веду. А женщины всегда тут же откликаются на внимание мужчин, которые понимают, что мы живем, так сказать, в пограничной зоне. Полагаю, я могла бы сказать, что они нас «называют», навешивают на нас определенный ярлык. С ними мы чувствуем себя в безопасности. Он поднялся взглянуть на Дженет, на нее спящую. Его интерес к ребенку был искренним. У самого — трое детей. Женат семнадцать лет. Его брак — прямое следствие того, что он воевал в Испании. Общий тон всего вечера — серьезный, ответственный, взрослый. После того как он ушел, я так и подумала — «взрослый». И я сравнила его с теми мужчинами, которые в последнее время встречались мне на моем пути (почему?), с мужчинами-младенцами. Я до такой степени воспряла духом, что сама себя одергивала и призывала к осторожности. В который раз я изумлялась тому, как быстро, если ты этого лишен, ты забываешь и любовь, и радость, и восторг. Скоро уже два года одних только случайных знакомств, несущих лишь разочарование; эмоциональные унижения, одно за другим. Я подобрала нижние юбки своих эмоций, я выставила караул возле своих ответных чувств. Теперь, после единственного вечера с Нельсоном, я все это забыла. Он зашел ко мне и на следующий день. Дженет как раз собиралась пойти поиграть с друзьями. Нельсон и она мгновенно подружились. Он говорил со мной не просто как потенциальный любовник. Он говорил, что хочет разойтись с женой, что ищет настоящих отношений с женщиной. Он вернется вечером, «когда Дженет уже будет спать». Он полюбился мне за эту фразу — «когда Дженет уже будет спать» — за то, что за ней скрывалось, за понимание той жизни, которую я веду. Когда Нельсон вечером ко мне вернулся, было уже очень поздно, и он был в совершенно ином расположении духа — словоохотливый, навязчиво многоречивый, взгляды летят как стрелы, однако он избегает смотреть мне в глаза. Я резко пала духом; моя внезапная нервозность и мрачное предчувствие быстрее, чем мой разум, дали мне понять, что меня ждет еще одно разочарование. Он говорил об Испании, о войне. Он осуждал себя, как это было и на собрании, и делал это истерично, бия себя в грудь кулаком, за то, что он участвовал во всех предательствах компартии. Он говорил, что из-за него были расстреляны невинные, хотя в то время он и не верил в их невиновность. (При этом, пока он говорил, меня не покидало чувство: он переживает не по-настоящему, нет, не по-настоящему; его истерика и весь производимый им шум — только способ защититься от переживаний, потому что это слишком ужасно — чувство вины, с которым ему пришлось бы жить.) Еще, в какие-то моменты, он был очень остроумен и забавен, в присущем американцам стиле обращая шутки против самого себя. В полночь он от меня ушел, или, скорее, вышел крадучись, с оглядкой, продолжая все так же громко и истерично говорить, и с виноватым видом. Он при помощи своих речей, так сказать, вывел себя из моего дома. Я начала думать о его жене. Но я не хотела признавать, что то, о чем мне очень ясно сказали мои инстинкты, может оказаться ошибкой. Наутро Нельсон вернулся, без предупреждения. Было невозможно узнать в нем вчерашнего мужчину, истеричного и шумного, — он был рассудителен, спокоен, собран, с хорошим чувством юмора. Он уложил меня в постель, и вот тогда я поняла проблему. Я спросила — всегда ли это так. Он был сбит с толку тем (а это в большей степени, чем что-либо другое, пролило свет на его сексуальную жизнь), что я готова откровенно это обсудить, причем невзирая на его попытки притвориться, что он меня не понимает. Потом он мне признался, что смертельно боится секса, что никогда не может пробыть в женщине дольше чем несколько секунд и что так было с ним всегда. И по той нервной, инстинктивно брезгливой поспешности, с которой он отстранился от меня, по той поспешности, с которой он одевался, я поняла, насколько глубок этот его страх. Он сказал, что начал ходить к психоаналитику и что он надеется, что скоро его «вылечат». (При слове «вылечат» я чуть не засмеялась, потому что люди, отправляющиеся к психоаналитику, начинают говорить так, будто они ложатся в больницу, будто они наконец решились на отчаянную операцию, в результате которой превратятся в кого-то другого.) Впоследствии наши отношения изменятся — в них зародятся дружба и доверие. Из-за этого доверия мы сохраним наши отношения.