Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

А. И. Герцена, «говорил о том, что партбюро до сих пор еще очень мало сделало по разъяснению постановления ЦК ВКП(б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”. Вместе с тем он отметил, что на факультете имеются эстетствующие и декадентствующие студенты, преклоняющиеся перед культурой Запада»[1388].

Ситуация на филологическом факультете довольно показательна: постоянно находились активисты, настаивавшие на том, что критика недостаточна, и стремились проявить себя. Партбюро вынуждено было сперва мириться с такими выдвиженцами, а затем уже сами выдвиженцы взяли руководство парторганизацией в свои руки.

Статья, появившаяся в газете «Ленинградский университет» после партсобрания, отражала взгляды одного из представителей этого нарождающегося поколения; она была озаглавлена «Все еще перестраиваются»[1389]. Но не только активные студенты мечтали вцепиться в горло своим преподавателям и однокашникам: подобная борьба, когда, пользуясь новым витком идеологической активности, сводились личные счеты или достигались очередные этапы карьерного роста, с не меньшим успехом использовалась и преподавателями.

В тот же день, 23 сентября, состоялось заседание кафедры истории русской литературы, посвященное обсуждению постановления ЦК. Проводил его заведующий кафедрой профессор Б. М. Эйхенбаум.

«В развернувшихся прениях приняли участие присутствовавший на заседании декан филологического факультета профессор М. П. Алексеев, члены кафедры – проф[ессор] В. Е. Евгеньев-Максимов, проф[ессор] Б. М. Эйхенбаум, проф[ессор] П. Н. Берков, проф[ессор] Л. А. Плоткин, проф[ессор] Г. А. Бялый, доц[ент] И. Г. Ямпольский, доц[ент] Н. И. Мордовченко, асс[истент] Г. П. Макогоненко, асп[ирант] С. С. Деркач и др. Выступавшие отметили, что в работе кафедры были недостатки и ошибки, которые должны быть исправлены в кратчайший срок. Главным недостатком являлась слабая постановка изучения и преподавания советской литературы; на кафедре не был достаточно силен дух критики и самокритики; кафедра мало занималась обсуждением собственной педагогической работы, вследствие чего многие упущения оставались незамеченными. Большинство из выступавших подчеркивало, что первый долг кафедры и ее членов заключается в том, чтобы основательно разъяснить смысл постановления ЦК ВКП(б) студенческой молодежи не только филологического факультета, но и других факультетов университета. В этой связи был затронут вопрос о неудовлетворительном состоянии воспитательной работы со студентами, особенно младших курсов, и разобщенности студентов и преподавателей. Отмечалось, что среди студентов необходимо повседневно развивать интерес к советской литературе, а также к теории и методологии литературной науки. Некоторые из выступавших указывали, что, хотя в преподавании русской литературы кафедра всегда уделяла большое внимание освещению революционно-демократического литературного наследия (Белинский, Чернышевский, Некрасов и др.), что, несомненно, является положительным фактом, но внимание к советской литературе, особенно за последние годы, очень ослабело. Между тем необходимо не только всячески укрепить курс советской литературы, но и усилить связь всей научной и учебной работы кафедры с современной литературой. Говорилось также, что часть общего курса истории русской литературы, посвященная символизму и другим упадочным течениям, в настоящее время непропорционально велика, нуждается в сокращении и решительном пересмотре. Выступавшие отмечали также отсутствие единого методологического подхода в читаемых членами кафедры курсах и не изжитые еще тенденции к идеализации явлений прошлого, элементы ложного академизма и бесстрастия.

Кафедра русской литературы приняла решение пересмотреть и обсудить все программы читаемых курсов, как общих, так и специальных, еще раз вернуться к пересмотру тем семинарских и дипломных работ, увеличить число аспирантских диссертаций по советской литературе»[1390].

На следующий день Борис Михайлович поместил в своем дневнике некоторые мысли о произошедшем:

«Вчера был трудный день – такого давно не было. С утра работал, но с трудом – отвлечено внимание. Написал очень мало. Потом заседание кафедры в присутствии корреспондентов из “Лен[инградской] правды”. Ужасно вел себя Евгеньев-Максимов – совершенно подлый старик, всеми средствами добывающий себе блага. Навалился на меня со скверными речами и намеками, явно решив заработать на мне во мнении “прессы”. Изображал из себя моего идейного врага, произносил театральные речи – черт знает что! Люди дошли до ужасного морального разложения. В “Лен [инградской] правде” будет, вероятно, заметка или статья, где будут превозносить его и говорить о “неблагополучии” на кафедре. Все это он сделал, конечно, нарочно и сознательно. Алексеев тоже ужасен своей трусостью, политиканством, лакейством. Изображает дело в таком виде, что надо факультет разгромить (что он и собирается сделать в речи на ученом совете 26-го), чтобы его “спасти”; а вообще предрекает, что от факультета останется мокрое место. Хорош декан! – Завтра ученый совет в инст[иту]те с речью Плоткина. Выступать ли мне? Они все (Вознесенский, Плоткин, Евгеньев-Максимов) твердят о моем особом “авторитете” и “влиянии”. Им это поперек горла, п[отому] ч[то] их не уважают. Если мне выступать, то по общему вопросу о литературоведении. Можно ли и правильно ли понимать постановления ЦК и речь Жданова как научное “разоружение”? Очевидно, нет. Дело в том, чтобы повысить принципиальную, идейную сторону работы. Работы военных лет были антиисторическими или а-историческими – почти лубок и иконопись. А ведь все дело в том, что история – за нас, нам нечего бояться истории и незачем ее фальсифицировать. Надо бы сказать о своей работе над статьями Ленина о Толстом – правильно ли, что она не появляется в печати и что Институт совершенно равнодушен к ней? Плоткин выступает на партийном собрании Акад[емии] наук и говорит о том, что я не отошел от формализма – на основании чего? Вот в таком роде. А если потребуют, чтобы я сказал по вопросу о Зощенке и Ахматовой? Тогда сказать, что вот в этом вопросе я должен покаяться: не все мне ясно. Если бы поэзия Ахматовой была просто “безыдейной”, нечего было бы с ней бороться; если бы творчество Зощенки было бы просто “пошлым”, не могло бы оно существовать 25 лет и встречать признание у Горького. Очевидно другое: оба они оказались сейчас политически (объективно, а не субъективно) вредными – Ахматова трагическим тоном своей лирики, Зощенко ироническим тоном своих вещей. Трагизм и ирония – не в духе нашего времени, нашей политики. В этом весь смысл. Надо было нанести резкий, грубый удар, чтобы показать нашим врагам, что ни Зощенко, ни Ахматова не отражают действительных основ советской жизни, что пользоваться ими в этом направлении недопустимо. Вынесенный им приговор имеет чисто политическое значение. Прибавить еще: на деле руководители Инст[иту]та не помогают работе, а мешают ей. Слова Плоткина обо мне (в “Веч[ернем] Лен[инграде]”)[1391] дискредитируют меня как научного работника и педагога? Правильно ли это? Они сваливают “самокритику” на нас, чтобы самим остаться чистыми. Сказал ли Плоткин о том, что 7 августа (на Блоковском вечере) он сочинял проект литературных вечеров в Институте, первым из которых должен был быть вечер Ахматовой, а вторым вечер Зощенки?»[1392]

25 сентября состоялось