Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

не чувствовал себя так погано. Как вам сказать… будто окунули тебя в нечистоты и запретили вымыться…

Дата не принес ничего нового, кроме того, что Бикентий назвал ему первоисточник этой новости — начальника больницы, военного врача Щелкунова, — но зачем понадобилось жандарму поверять Викентию государственную тайну?!

Лишь к рассвету мы перестали шептаться.

— Что же нам предпринять, чтобы предупредить злодеяние? — поставил вопрос Фома Комодов.

— Есть в каждой камере хотя бы по одному нашему человеку? — спросил Эзиз Челидзе. — Оповестим всех. Заставим кричать всю тюрьму и принудим администрацию отказаться от намерения. Жандармы, известно, боятся шума…

— И дардаковской компании надо передать: если они пойдут на эту мерзость, пусть не попадаются нам в руки — перебьем всех поодиночке — и виноватых и не виноватых, — добавил Андро Чанеишвили.

— Можно организовать такой шум, что явится прокурор, мы передадим ему петицию против тюремной администрации, и они не посмеют, — сказал Петр Андращук.

— Да, да, — развеселился Класион, — прочтут нашу петицию, покраснеют все — от царя до Коца, — и отпустят нас по домам.

— Этот путь не годится, товарищи! — вмешался я. — Суть нашей революции в том, что она борется не с одним каким-нибудь злом, но со всей ситуацией, порождающей зло. Можем мы ликвидировать самую ситуацию? Об этом надо- думать, а спасти Какалашвили или Иванова — не так уж это сложно.

— Спасти их может только бунт… А бунта не будет, если подлость не совершится, — твердил свое Класион Квимсадзе.

— Повод, я думаю, уже есть, но о том, что нужно для восстания, хочу поговорить один на один с Фомой, — объявил Дата Туташхиа.

Ни одному из нас опыта было не занимать, но Дату Туташхиа мы все считали силой совсем особого ранга. Мы знали, настанет минута, и он скажет свое и только свое слово.

— Вы согласны? — спросил Дата.

— Пусть так, — сказал Амбо.

Дата отошел от нас, выбрал укромное место и подозвал Фому, Говорили они долго, потом позвали меня.

— А ты все хорошо взвесил? Справишься? — спрашивал Фома Комодов Дату, когда я подходил к ним.

— Потому в этом деле и мало для меня интересного, что смогу. Достойный человек должен стараться делать то, чего он раньше не делал и что ему кажется невозможным. Вы, Фома, беретесь за то, что кажется невозможным, и я лишь потому оказался с вами, что быть с вами я по всему раскладу не мог.

— Не мог? — переспросил Фома. — Ты можешь сказать мне, Дата, ради чего ты идешь на такой большой риск?

— Мне непременно надо ответить?

— Это лишь просьба. Я для себя хочу знать.

— Попробую, если сумею… — Дата задумался. — Видишь ли, когда зло совершается у тебя на глазах, одолеть его легко, очень легко. Превратить зло в добро — куда труднее, но все-таки можно. Но и у добра, и у зла есть свое гнездо, как, впрочем, у всего, что существует на этом свете. Если не разрушить гнездо зла, зло прорастет в других местах. Так вот, разорить гнездо зла — это очень большое дело, настолько большое, что ради него и пострадать стоит, и смерть не страшна. Поэтому я и берусь за то, о чем я тебе сказал, и вовсе не считаю, что иду на большой риск. Хочу, чтобы ты это знал.

Фома слушал, не отрывая глаз от лица Даты. Казалось, он ждал услышать что-то еще.

— Ну, а теперь я тебе все сказал — что у меня на уме и зачем берусь за ваше дело.

— Хорошо! — сказал Фома после долгого молчания. — Шалва! Дата обещает завтра ночью достать нам ключи от всех корпусов и камер, но как он собирается это сделать, говорить не хочет никому… кроме меня. Мы должны принять это условие. Я сообщу членам комитета, и мы решим, начинать бунт или нет. В нашей помощи Дата не нуждается. Зовет тебя одного! Трудное и рискованное это дело.

Я не дал Фоме договорить:

— Я готов. Не хочет он, чтобы я все знал, и не надо. Все равно пойду.

Чего греха таить: все члены комитета, себя не исключаю, колебались. Все мы были возбуждены и несказанно рады, что приближается решающий час, и все-таки на дне души каждого тлела надежда, что Дате Туташхиа не удастся выполнить своего обещания! Понять это можно. Трудно ставить жизнь на карту, даже если делаешь это? все хладнокровно рассчитав и обдумав. Трудно даже, если поднимаешься против врага отчизны и за тобой — твой народ, твои дети и закон твоего государства, позволяющий тебе стать убийцей и обещающий при этом сохранить твое доброе имя. Что же говорить о горстке единомышленников, бросающихся на мощную империю и на закон, который немедленно объявит тебя убийцей, изменником, подонком. Это тяжкий груз, даже если сильна в тебе вера, что ты идешь на это ради лучшего будущего своего народа!

— Товарищи! Если кто-нибудь хочет выйти из нашего дела, не поздно и не стыдно это сделать, — сказал Фома Комодов. — Пусть идет, и мы не спросим его ни о чем до поры до времени.

Кто мог назвать себя трусом?

Мы все были готовы к действию. Лишь Андро Чанеишвили спросил:

— Но почему Дата Туташхиа требует, чтобы мы слепо следовали за ним?

— Дата Туташхиа ничего от нас не требует, — возразил Фома. — Он лишь сообщил нам, что завтра вечером, с десяти до одиннадцати, в его руках будут ключи. От нас зависит, воспользуемся мы ими или нет.

— Что думаешь делать, почему скрываешь? — схватил Класион за руку Дату Туташхиа, проходившего мимо нас к Дембину.

— Вы только не обижайтесь, — Дата присел рядом с Класионом. — Всем вам ума не занимать, а для дела, за которое я берусь, и одного ума с лихвой хватит. Скажи я вам, что собираюсь делать, вы приметесь обсуждать и советы давать. И может статься, я с вами посчитаюсь, ваш совет в сомнение введет. Сомнение же и колебание — плохой товарищ в таком деле. Поэтому я и не скажу вам ничего.

— Ну, а если от твоей затеи и нам, и нашему делу худо будет, тогда что? — спросил Амбо.

— Друг мой, Амбо, от царя Николашки тебе столько худа… что я смогу еще добавить? Мы — в тюрьме, а тюремный закон ты знаешь лучше меня. Что я намерен делать и чего хочу — никому до этого дела быть не может! Я делаю то, что считаю нужным, а воспользуетесь вы этим или нет, я и знать не хочу. Только может так все сложиться, что я вам ой как понадоблюсь.

— В чем