Порою блажь великая - Кен Кизи

Пузырь истерической радости ударил Хэнку в лицо, прильнувшее, чтоб доставить Джо еще один глоток кислорода. Хэнк так вздрогнул, что потерял весь припасенный воздух. Он вглядывался в пустую тишину, откуда прежде извергался диковинный хохот. Снова набрал воздуху, опустил лицо в воду, искал губами на ощупь, пока не нашел рот Джоби… открытый во мраке, широко разверстый извержением хохота. Огромный, будто подводный грот, такой огромный, будто сточная дыра в самом глубоком океанском дне, отороченная стылой плотью… такой огромный, что мог бы вместить все моря мира.

И течение, вихрясь черной воронкой, вновь наполняло этот рот смехом.

Хэнк не попытался вдохнуть свой воздушный груз в эту безжизненную дыру. Он медленно поднял лицо, стоял, глядел на водную гладь, безразлично и невозмутимо распростертую над Джо. Безразлично, без отличий, едина и одинакова во всю ширь, во всю даль реки, до самого моря. (Но Джо Бен мертв, ты понимаешь это?) И время затикало снова — жди — все громче и жестче. И мутило, и тошнило… (Маленький сукин-сынчик мертв. И все же, маленький гоблин мертв, понимаешь? несмотря на подкативший приступ тошноты, несмотря на распирающую пустотой утрату, какая всегда бывает сразу после смерти близкого, Джо Бен мертв, ты понимаешь? я испытал что-то вроде облегчения. Я устал, почти до смерти, и мне полегчало при мысли, что скоро можно будет передохнуть. Переждать. Давно устал. Осталось малое: дотащить старика до пикапа, отвезти в город, в больницу, и, наверно, все закончится. Наконец-то закончится. После стольких-то… Господи, скольких? После, по меньшей мере… с того момента, как я старика увидел, как он сбегал по склону от пикапа, взбудораженный до крайности. Нет Раньше. С самого раннего сегодняшнего утра. Или ночью, когда встал и увидел свое отражение. Нет. Еще раньше. С того дня, когда Джоби приобщил меня к футболу и сделал своим героем. С того, как он прыгнул в океан, чтоб я с ним наперегонки… С того, как старик приколотил эту тарелку над моей кроватью. С того, как Мозгляк Стоукс пристал к старому Генри по поводу бати. С того, с того, с того…)…покуда — он стоял, ждал, все смотрел на это место на воде — жжение в легких не запрудило обратный поток мыслей — «Но ты мертв, Джоби, черт, урод, ты мертв, мертв» — и он выдохнул застоявшийся воздух громким, захлебным всхлипом…

Чем больше темнело на трассе, тем чаще попутные моторизованные добрые души останавливались, спрашивали, не подбросить ли меня. Я вежливо отказывался и стоически шагал дальше, овеянный восхитительным ореолом мученичества. Эта прогулка, мнилось мне, все более преисполнялась религиозного смысла, вроде паломничества в веригах. Я шел к своей Мекке, к своему спасительному святилищу — и в то же время накладывал на себя епитимью дождем и холодом за грех, который намерен был совершить, добравшись до места. И, хотите верьте, хотите нет, чем ближе подбирался я к дому, тем слабее был дождь и теплее воздух. Недурная перемена декораций, подумал я, после слякотных улиц и демонических докторов…

(Забравшись на край бревна, по-прежнему торчавшего в воде, я впервые с самой катастрофы заметил, что немножко распогодилось. Ветер почти совсем улегся, а дождь стихал. Минуту или около того я отдыхал на бревне; потом достал из кармана несколько здоровых крепежных скоб и разводной ключ. Нащупал в подводной тьме обмякшую руку Джо Бена. Поддернул на ней рукав и закатал в тугую манжету. И прибил его к бревну. Нащупал другую руку и сделал то же самое. Паскудная была работа — вгонять скобы гаечным ключом через плотную ткань, замах наполовину в воде. Я достал из кармана платок и повязал его на сук, тот самый, что огрел меня по спине. Закончив, встал — и уже чувствовал какое-то шевеление внизу: прибывающая вода поднимала бревно. «Продержаться бы Джоби еще минут двадцать…» Затем соскочил с бревна в ягодные заросли и полез к тому месту, где оставил старика.

Когда карабкался к пикапу, старик от тряски очнулся. Вертел бедной старой головой туда-сюда, пока я прогревал движок, все спрашивал: «Что? Что, черт возьми, случилось?» — или: «Ты что, гипс на другую граблю мне переставил, или что?»

Я чувствовал, что надо бы как-то его приободрить, но почему-то не мог выдавить ничего путного. Лишь все повторял: «Держись, держись». Я вел пикап обратно в низину и молча слушал всхлипы его вопросов, которые доносились будто бы откуда-то очень издалека. Когда вырулил на хайвей, вопросы прекратились, и по дыханию я понял, что он снова отключился. Я сказал Господу и на том спасибо и рванул на запад. Полез в карман за куревом, но там были не сигареты. Меня испугало то, что там было: проклятый маленький транзистор, и он уже слегка просох и запищал, когда я его тронул. Я отбросил его от себя подальше, и он брякнулся у двери, разразившись обрывками вестернов. «Двигай вперед» — голосило оно. «Поддашься — и путь тебя вконец опутает», — сказал я вслух. Старик отозвался: «Хватай за корень и корчуй!» И я буквально топнул по газу: скорей бы все это закончилось!

Когда я подлетел к лесопилке, дождь унялся до мороси, почти иссяк. Тучи на небе рассеивались, и в блеклом лунном свете я увидел Энди: он опирался на свой кондак, напоминая спящую цаплю. Я вылез и протянул ему две шоколадные плитки, найденные в бардачке.

— Тебе придется караулить всю ночь, — сказал я ему. Мой голос звучал так, будто кто-то говорил из тени за моим плечом. — В основном бревна уже все приплыли. И, наверно, ты часа три-четыре ни одного не увидишь, потому что сейчас прилив. Но если увидишь — не пропусти. Ни одного, слышишь? И жди бревна, повязанного платком. На нем — Джо Бен, мертвый.

Энди кивнул, выпучив глаза, но ничего не сказал. Я постоял с минуту. Обложные тучи совсем поредели и истрепались в небе, завивались, распадаясь на темные комья. Мокрые ягодные кусты вдоль дощатой дорожки от лесопилки к причалу посверкивали, будто жеваная фольга. Энди пялился на рукава моего свитера, заляпанные кровью, желал узнать, что случилось, но снова — как там, на холме — слова застряли. Ничего не сказав, я развернулся, зашагал по доскам к пикапу, урчавшему на холостых. Мне просто хотелось оказаться подальше от людей. Чтоб не было и надобности уклоняться от расспросов о том, что случилось. Чтоб не было самих расспросов.

Проезжая мимо дома, я чуть притормозил. Глянул: свет в комнате Вив все еще горел. Лучше позвоню ей из города, прикинул я. И Джен тоже. Позвоню им из больницы. Но я знал, что не позвоню.

Маленький приемник наконец умолк. В кабине теперь было тепло и тихо; лишь шины шуршали по асфальту мимо нашего заречного гаража, да старик рядом на сиденье давал о себе знать сопением — словно шорох ветра, гоняет опавшие сухие листья туда-сюда. Я устал. Слишком устал, нет сил горевать, нет сил думать о случившемся. Горевать потом будем, подумал я, потому — «Что?! — Потом поскорблю, когда время будет — Что за?.. — когда передохну — Да это же он!» И я увидел Малыша, едва миновав гараж. Он шагал по шоссе, направляясь к дому; не в больнице, не в городе, а здесь, подходит к гаражу, готовый идти и дальше, к лодке, к дому! Черт. Вот уж действительно: поддашься — и опутают в момент…)

Мое мокрое паломничество близилось к завершению: вожделенный гараж забрезжил в пределах видимости, с неба не текло больше, из моего носа — тоже, а ветер решил обратить свои потуги и порывы в вышину, на расчистку неба. И тем не менее вдруг вновь всколыхнулся мой старый сторож, загавкал: БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ — снова и снова, и на сей раз привел резон для робости в опасный поздний час: ОНИ ХВАТЯТСЯ ТЕБЯ, ОНИ СХВАТЯТ ТЕБЯ… И я бы мог промедлить еще час-другой, терзаемый этой мыслью, если б резон не зарезался на корню: едва только я сошел с шоссе на щебневую дорожку, как краем глаза ухватил физиономию братца Хэнка, промелькнувшую за стеклом пикапа, и на ней было начертано очевидное намерение домчаться до самого города. Чтоб поискать старика, решил я.