Научная дипломатия. Историческая наука в моей жизни - Александр Оганович Чубарьян

Николай Гоголь и другие, но они связаны всеми нитями с Россией. Второй аспект – соседи Украины: Польша, Литва, на Западе – Австрия, Венгрия. В этом контексте Украина как территория, пространство занимает какое-то место в Центральной Европе. А что касается Западной Европы, то я не вижу большого места, которое занимала бы Украина. Контакты, которые происходили, шли либо через Россию, либо через Польшу. Я слежу за стремлением нынешней украинской элиты переписать историю, но не вижу среди ее адептов классических академических историков. У нас по-прежнему есть комиссия историков России и Украины, она прекратила свою деятельность, но не ликвидирована украинской стороной. Заметно, что научная среда во многих случаях не вовлечена в процесс пересмотра, отказа от прежней концепции, что сейчас характерно для украинской историографии. Мы поддерживаем контакты с украинскими историками – конечно, это сдерживается официальной позицией властей Украины, но есть некоторые факты, которые свидетельствуют, что среди украинских ученых-историков нет зараженности русофобией и что они готовы возобновить взаимоотношения с нами. Надеюсь, что когда-то это если не вернется полностью, то, во всяком случае, изменится.

– У вас армянские корни… Есть ли сходство у процессов, разворачивающихся сейчас в Армении, и, к примеру, событий в Грузии 15-летней давности?

– Мои корни по линии отца – мать у меня не армянка – ведут в Ростов-на-Дону. Именно оттуда он сам в 19 лет приехал в Москву, и далее вся его жизнь прошла в столице. Свою жизнь он заканчивал президентом Международной федерации библиографии, был директором Ленинской библиотеки. Когда папа умер, то армяне присудили его имя крупной библиотеке, установили два года назад там памятный бюст. Я не так часто, но бываю в Армении, меня избрали членом академии, у меня хорошие отношения с ее президентом, Институтом истории, и мне, естественно, интересны процессы, которые происходят в этой стране. Из общения с коллегами могу сказать: то, что там происходит, это не грузинский вариант. Там свои внутренние противоречия, связанные с процессами внутри элит и общества, недовольством тем, что происходило раньше. Но общаясь с армянскими учеными, я ни разу не слышал ни одного критического слова на тему взаимоотношений Армении с Россией.

– С самой высокой трибуны сказаны слова о кризисе или даже крахе либерализма; идут и разговоры о том, что демократия перестала быть работающим механизмом политического представительства. Каково ваше мнение?

– Мы в конце прошлого года провели конференцию «Консерватизм в мировой истории», обсуждали его как теорию, как политическое течение и как конкретную практику. Теперь у меня идея провести такую же конференцию в следующем году по либерализму. В обыденном сознании слово «либерал» сегодня часто звучит негативно, между тем либерализм как течение имеет довольно глубокие корни. Отношение к либерализму оказалось политизированным из-за книг Фукуямы, который написал о победившей либеральной идее как об антиподе социализма и сказал, что теперь весь мир будет жить по законам либерализма, а его Фукуяма отождествил с западной системой. На этой почве возникла критика идей Фукуямы. Либерализм как политическая система, как демократия существует, это некая общечеловеческая ценность, но она, бесспорно, изживает себя как идея превосходства Запада над Востоком. Либерализм в западной трактовке сегодня перестал быть общемировым движением, он сильно эрозирует и в восточной философии. Когда я спросил своего молодого китайского коллегу: «А что в Китае?», он ответил, что не социализм, а конфуцианство – это не только религия, это основа, уклад жизни. Кстати, и в самой Европе, которая была базой всего либерального, избирательные кампании последних лет показывают сильный взлет как правых, так и левых течений, возникших на основе критики многих идей либерализма.

– Позвольте узнать ваше мнение о школьном образовании: должны ли быть разные учебники истории? Разумеется, одобренные экспертами, но разные?

– Считаю, что вариативность в образовании – одно из самых больших достижений нашей страны после 1991 года, но думаю, что десятки учебников – это профанация. По-моему, в какой-то момент было около 150 учебников для школы по истории и говорилось, что учитель может выбрать. Он не может выбрать, потому что он должен все учебники прочитать, а потом купить. Сейчас учебники покупаются школой, это прерогатива местных властей, у которых и денег-то таких нет. Мы по указанию президента сделали культурно-исторический стандарт, я был научным руководителем рабочей группы и очень удовлетворен, что президент одобрил эту работу. На этой основе был объявлен конкурс, и теперь формально действуют три линейки, но продолжают действовать и старые учебники – до достижения технического износа. Мне нравится идея, что министерство может рекомендовать три учебника, но не двадцать же! Мы провели уже два съезда учителей истории, готовимся к новому и начинаем мониторинг того, как учителя относятся к учебникам. Меняется отношение к учебнику. Раньше он был единственным средством получения информации для детей, сейчас же у них есть интернет, где они могут проверять и получать те сведения, которые им нужны. Я сторонник большего крена в сторону учителя и считаю большим достижением, что на ЕГЭ по истории отменены практические тесты и теперь это в основном эссе. Мне кажется очень важным, чтобы история использовалась как средство проверки индивидуального мышления детей, способности оценивать события, а этому вредит формализация при проведении ЕГЭ. Но тогда нужен и иной метод преподавания, многое должно зависеть от учителя. Учитель может и должен сказать ученикам, что по этому событию есть разные точки зрения – если они есть, конечно. Мы придумали такую вещь: трудные вопросы истории, попросили учителей назвать их, были получены сотни предложений, из которых было выбрано 30 трудных тем, по каждой выпущены брошюры для учителя, где рассказывается, какие точки зрения существуют в науке. Это должно помочь им сориентироваться и потом рассказать детям – как маленьким, так и взрослым.

Я удовлетворен тем, что наш министр просвещения много раз заявляла, что по разным предметам идут дискуссии, а по истории нам ясно – есть стандарт, по которому мы можем ориентироваться.

– Реформе Академии наук скоро шесть лет. Удалась ли она, по вашему мнению? Хорошо ли сейчас организовано управление наукой в России?

– У нас разные точки зрения на историю этого вопроса, но будем исходить из того, что сейчас это данность. Как многое в жизни, в мировой истории бывают такие сложные катаклизмы, когда «процесс уже пошел», и теперь стоит задача адаптироваться к новым реалиям. Академия наук – национальное достояние, имеющее особую, непреходящую ценность, и в последние годы в ней проходят процессы, которые я бы назвал позитивными. У академии сейчас нет институтов, но РАН по новым договоренностям имеет право и даже обязанность оценивать развитие науки по всей стране.