Бар «Безнадега» - Мира Вольная

Приземляюсь на лапы, всматриваюсь в белесый туман, что тут вместо неба, земли, севера и юга. Обрывки чужих воспоминаний тут смотрят пустыми глазницами мертвых, шепот, плач, крики и смех, чужие голоса, у которых нет полутонов и оттенков, они все одинаковые и все похожи один на другой, сливаются в общий гул.

Я втягиваю носом воздух, но пока не улавливаю ничего знакомого. Гончая во мне стала слишком сильной, просто проглотила все то, что навесил на меня Аарон. Дашка – другое дело, она пока закрыта, и она сохранила с Зарецким эту связь. И мне надо, чтобы она дала мне почувствовать ее.

«Ну же, Дашка».

Я вслушиваюсь в гул, стараясь уловить в нем шепот ведьмы, всматриваюсь в тени, бесполые, пустые лица. Чистилище не такое, каким когда-то представлял его Данте, не такое, каким его описывали греки и скандинавы. Оно пустое… тут все пустое. Тут все стирается и сливается в одно, в ничто. Здесь нет времени, дня, ночи, здесь нет пространства, только пустота. Оно затягивает и обещает покой, здесь всем на все наплевать. Воспоминания о страданиях, боли, страхе, любви, счастье исчезают. Все исчезает. Поэтому собиратели шагают в брешь, чтобы не помнить, чтобы обо всем забыть. Чистилище вытаскивает и рассеивает в себе все воспоминания, «очищает» души от всего, превращает их… в овощи. Глотает и перемалывает все подряд. Здесь собиратели находят свое освобождение. Говорят, что гончие были рождены тут, что во времена Дикой охоты могли свободно ходить через границу и сохранять себя, чтобы ни небо, ни ад не имели над ними власти. Ни бог, ни дьявол не могли ими управлять. Только Каин, проклятый на вечную жизнь за отнятую чужую.

Надеюсь, остатки ведущего пса во мне помогут вытащить не только меня, но и Зарецкого. Надеюсь, я пойму, как это сделать.

«Дашка, давай же».

Я слушаю и слушаю. До звона и боли в висках, втягиваю и втягиваю носом воздух. Где-то там, в «Безнадеге», стискиваю тонкие руки крепче, возможно, оставляя на тощих запястьях синяки. Сбоку кто-то кричит, смеется, плачет и зовет маму, кто-то орет о своей ненависти, кто-то говорит о любви. Появляются и исчезают надо мной, вокруг лица и фигуры, раззявленные рты и пустые глаза. Но среди них нет того, кто мне нужен.

А брешь шепчет и тянет, говорит о тишине, покое, о том, что здесь не надо будет никого забирать, никого искать, о том, что не будет больше изувеченных трупов мужчин, детей, женщин. О том, что не надо будет больше никогда прикасаться к ледяной, твердой коже мертвых, видеть обрывки их жизней, вытаскивать застрявших из тел, ощущать запах крови. Не будет этого чувства вины. Больше никогда.

«Дашка».

Я не двигаюсь, все еще жду.

Лапы вязнут в тумане все больше и больше, серое ничто цепляется за морду, хвост и уши, пробует мой ад на прочность. Пока прочнее я.

«Лебедева!»

Запахи. Тут нет запахов, тут вообще ничем не пахнет. И это заставляет нервничать, потому что не позволяет ориентироваться. Тут все против того, чтобы я могла ориентироваться.

Голоса продолжают шептать, стонать, просить и о чем-то рассказывать, только среди них я все еще не слышу голоса того, за кем пришла.

Я закрываю глаза, представляю Зарецкого. Темные глаза, самоуверенная, полная ехидства улыбка, щетина и широкие плечи. Его крылья. Шесть темных, сильных крыльев, руки, увитые венами, ад со вкусом бренди и греха. Темный, тягучий, сладкий. Уверенный, сильный Аарон, падший серафим, Десница.

Где ты, Зарецкий?

Я открываю глаза и с трудом заставляю себя стоять на месте, потому что прямо передо мной падает и тонет в тумане чернильное перо. И я делаю шаг, потом еще один и еще. Голоса все еще нет, но есть отголосок, намек на запах. И становятся неважными и незначительными крики и стоны, лица, даже шепот бреши. Все тускнеет, на все плевать.

Запах едва различим, но в стерильном ничто он выделяется так же, как минорная нота в мажорной гамме.

«У тебя получается. У нас получается».

Я иду быстрее, скалюсь, не обращаю внимания на холод, вонзающийся под ребра. Я не чувствую себя увереннее, вообще не разрешаю себе чувствовать, потому что тут это обман, просто иду по запаху. В какой-то момент кажется, что перестаю двигаться или хожу кругами, потому что ничего не меняется. Но в этот миг падает сбоку еще одно перо, и я поворачиваю.

Поговори со мной, Аарон. Позови меня.

Я вою. Поднимаю морду и громко от души вою, вслушиваясь в отражающееся, раскатистое, как под куполом храма, эхо.

Запах ада становится немного гуще, и я удовлетворенно клацаю зубами, стараюсь еще немного ускориться. Аарон тут уже два дня, я не знаю, как повлияла на него брешь, что с ним сделала. Саныч и Данеш правы: падших, попадающих сюда, брешь разрывает, уничтожает, стирает в ноль в первые же мгновения.

Я снова коротко вою, вижу впереди еще одно перо и срываюсь на бег. Перебираю лапами так быстро, как только могу, не перестаю принюхиваться и прислушиваться. Кажется, что, если я услышу его голос, смогу наконец-то перестать дрожать и трястись, что удавка, стягивающая шею и грудь, ослабит свое натяжение и перестанет впиваться в кожу с такой яростью.

«Аарон!»

Еще одно перо справа, еще одно и еще. Запах еще немного гуще. Знакомый, его запах. Я тороплюсь, чем четче его улавливаю, тем быстрее перебираю лапами, тем отчаяннее рвусь вперед, не обращая внимания на жжение в легких, на гул в ушах, на яростное шипение Чистилища и его обитателей, как будто они знают, что я собираюсь сделать.

Время тянется бесконечно, снова начинает казаться, что ничего не меняется и что я так никогда и не смогу найти, добежать до Зарецкого. В какой-то момент начинают дрожать лапы, я сильнее чувствую холод, сложнее становится пробираться через туман, сложнее не реагировать на гул и рокот. А потом… потом я теряю запах. Он вдруг обрывается, как будто его и не было, и скулеж срывается из пасти.

Я кручусь на месте, верчу головой, делаю несколько шагов влево, возвращаюсь, делаю несколько шагов вправо, снова возвращаюсь. Внутри ворочается паника. Не дает ни вдохнуть, ни выдохнуть, делает движения неловкими, мысли - обжигающими, наполняет пасть кислотой.

Где ты? Где ты, Зарецкий?

Я пячусь назад, отступаю, стараясь не потерять направление, в котором двигалась. Вдыхаю и вдыхаю, возможно, слишком часто, потому что башка начинает кружиться.

Ты обещал вернуться ко мне, Зарецкий. Так вернись, мать твою!

Ничего. Пустота.

Я снова вою. Вою и вслушиваюсь, всматриваюсь, принюхиваюсь.

Паника. Паника меня тормозит, мешает, пугает, сбивает. Я что-то пропустила, я где-то потеряла след. Он остался сзади, должен был остаться сзади.

Аарон, пожалуйста.

Страх душит, сковывает, настоящий животный ужас. Я никогда не думала, что может быть так страшно, я никогда не ощущала такого страха. Он огромный, больше меня, больше всего, сильнее. Этот ужас вытягивает из меня силы. Снова рвется из груди вой, снова бьет эхо по ушам. Больно бьет, почти наотмашь, заставляя припасть на передние лапы и… И снова ощутить пряный ад падшего. Тут, внизу.